— Тебе крупно повезло, — весело объявил Алун, — или, как не преминули бы сказать некоторые, крупно не повезло: ты видишь меня в состоянии эйфории. И, заметь, никаких искусственных стимуляторов, только факты. Два факта. Сегодня я получил заказ на семь получасовых телепередач — название еще согласовывается, но что-то об Уэльсе. А второе, Питер, и это намного важнее, я написал стихотворение, вернее, набросал черновик. Впервые за долгое время. Пока не знаю, удачное или нет, главное, что я его написал, что еще могу сочинять. Потрясающее чувство! Как будто вдруг понимаешь, что еще можешь…
Алун замолчал внезапно и, казалось, бесповоротно. Несколько секунд он смотрел в пол, затем победно вскинул голову:
— Петь в хоре, да, петь в хоре! Тебе кажется, что ты уже… э-э…
Последовала еще одна пауза, правда, теперь гораздо короче.
— Забыл мелодию, забыл свою партию, но, оказывается, что все еще помнишь, ничего не исчезло. Очень… Ага, вот и вы, старые греховодники!
В очередном приступе энтузиазма Алун повернулся к Чарли и Софи, Гарту, Шан Смит и Дороти Морган, не делая исключения даже для Дороти — вот уж и впрямь эйфория! После приветственных возгласов и объятий Дороти увела Рианнон к угрюмой старухе, похожей на отставного вышибалу в женском платье и коротком седом парике. Чья-то мамаша, догадался Питер; ему всегда приходилось напоминать себе, что у многих людей матери еще живы.
Гарт, как всегда в твиде, восхвалял костюм Алуна:
— О, какой шикарный наряд, юноша! Просто замечательный! Должно быть, и обошелся в целое состояние! — Он отогнул лацкан пиджака. — Хотя небось он у тебя в налоговой декларации записан как «средства производства», ты же в нем по телевизору выступаешь.
— Вполне может быть. Этим занимается мой бухгалтер. Как бы то ни было…
— А знаете, сколько времени я ношу костюм, который на мне? — мрачно и вызывающе спросил Гарт у всех. — Тридцать семь лет. Видите, у меня хватает мозгов заботиться о фигуре. Не то что у некоторых. Конечно, Алун, ты не запустил себя, как эти двое, согласен, но все-таки чуток обрюзг. Вот здесь… — Он похлопал себя под подбородком. — И здесь, и…
— Ничего не могу поделать с твоим жутким складом ума, Гарт, — перебил Алун, улыбаясь еще шире, чем раньше. — И с твоей неспособностью замечать кого-либо, кроме себя… — Его начал разбирать смех. — Но когда ты, паршивый лекаришка из коровника, начинаешь похваляться своим моральным превосходством, — тут он затрясся от хохота, — я по крайней мере могу попросить тебя заткнуть свою болтливую пасть, пока я не запихал твои безупречные вставные зубы тебе в глотку.
Он закончил, когда они с Гартом уже обхватили друг друга руками, согнувшись пополам, и хохотали так, что того гляди лопнут; два старых приятеля, которых столько связывает, что им плевать, как посмотрят на их выходку окружающие. Чарли наблюдал за ними с неуверенной улыбкой, а Питер — безо всякого выражения.
Алун сдался первым.
— Ладно, — сказал он, шумно отдуваясь. — Пусть это будет уроком… Что? Ага, иду!
И он поспешил через зал, чтобы поздороваться с Оуэном Томасом и его женой; они только что вошли через главный вход. Там же стоял фотограф.
— Да уж, — сказал Гарт. — Вот это было представление! Язык у парня хорошо подвешен, правда? Одно удовольствие послушать. Боже правый, даже не вспомню, когда я в последний раз так смеялся!
— Как Ангарад? — спросил Чарли.
— Хорошо, спасибо, Чарли. Вполне хорошо.
— Я не понял, что он говорил про коровник, — сказал Питер, когда Гарт отошел.
— Так он же работает ветеринаром, или работал. В Кейпл-Мерериде. Больше по овцам, чем по коровам; впрочем, один хрен. Я думал, все об этом знают. Гарт не даст забыть.
— Да, я слышал. Просто иногда сразу не сообразишь, что к чему.
— Не очень-то красиво получилось, да? — заметил Чарли. — Вернее, совсем некрасиво. Странно: вроде сам хочешь все ему высказать, надеешься, что кто-нибудь это сделает, а потом, когда у кого-то хватает смелости, понимаешь, что ожидал чего-то другого. Паршивый… паршивый лекаришка из коровника, так вроде? Хм. Слишком резко, не находишь?
— Думаешь, Гарт понял?
— Вряд ли. Если бы он рассказал Ангарад, она бы поняла, да только он, наверное, с ней лет двадцать не разговаривал. Нет, если бы Гарт понял, это бы означало, что про удовольствие послушать Алуна он говорил с тонкой иронией. Ладно, никогда не угадаешь, иронизирует валлиец или нет, но чтобы Гарт Памфри так притворялся? Да ни в жизнь. Меня только задевает уверенность Алуна, что ему все сойдет с рук. Как будто…
— А может, ему просто наплевать.
— Точно. Раньше он так далеко не заходил. Впрочем, кому какое дело? Давай лучше еще выпьем.
— Почему бы и нет? Может, это в последний раз.
— Твое здоровье.
Вспомнив разудалую молодость, Питер весь вечер ходил за Рианнон хвостиком в надежде побыть с нею тет-а-тет. Правда, в молодости это выглядело иначе: тогда ему довольно было шепнуть: «Идем», — или просто легонько потянуть за руку. Дороти Морган подходила, стояла рядом, снова уходила и возвращалась, а в ее присутствии об идеальном варианте развития событий (например, они с Рианнон одновременно дают деру ото всех) нечего было и думать — она бы обязательно рванула за ними. А если не Дороти, так Дороти и Перси, затем Софи и Шан, опять Алун, потом старина Тюдор Уиттинхем со своей женой и старина Вон Мобри с приятельницей. Ну она же хозяйка, повторял себе Питер, но сдался, когда увидел, что к ним приближается Гвен. Она бы раскусила его в считанные секунды и дала бы это понять одним долгим взглядом.
Со стаканом в руке, почти не пьяный, Питер стоял или прохаживался, не отходя, впрочем, далеко. Тяжелая мебель, выцветший турецкий ковер, темные дубовые панели, которые раньше были повсюду, а теперь почти исчезли, словно убеждали: ничто не изменилось. Огромный газовый обогреватель в конце зала вроде бы закрывал собой настоящий камин, но закрывал так давно, что настоящего Питер уже не помнил. Он думал о тех временах, пока ходил в туалет. Там кое-что подновили, хотя в основном все осталось по-прежнему, даже звуки из одной кабинки, где, похоже, кого-то тошнило. Им тогда было за двадцать, подумал Питер, ну, может, за тридцать. Теперь, когда ему семьдесят с небольшим, все годы зрелости — или расцвет жизни, или как там еще — выглядят промежутком между двумя приступами рвоты. Примерно. Впрочем, это не его жанр, скорее Чарли.
Он пошел обратно в зал, попутно вспоминая, как приходил сюда, когда ему было около тридцати. Скорее всего — практически наверняка! — хотя бы в одно из посещений, выпивая с приятелем в углу или поджидая отца в баре, он думал о Рианнон, восхищался ею, мечтал о встрече. Так оно и было, но исчезло из памяти навсегда, как и детство. Зато он прекрасно помнил о своем двойном игле [26] на шестнадцатой лунке в сорок восьмом году и шампанском, которым проставлялся в баре после игры. Ужасно.