Об этом думал бизнесмен по пути в лабораторию. И ловил себя на мысли, что никак не может приказать маленькому радостному чудовищу спрятаться в свою норку. Надежда раскрывалась как бутон при ускоренной съемке. «Будь что будет», – подумал Боря, выходя из «авоськи» во дворе лаборатории мозга.
Эмоции, даже у здорового человека, в форме физиолого-химических или преимущественно химических перестроек изменяют состояние мозга и организма. Отсюда, в зависимости от множества факторов (знак, сила эмоции, индивидуальная реактивность и т.д.), меняется все или очень многое, в том числе и двигательная активность.
Н.П. Бехтерева
Бизнесмен ожидал более теплого приема. Ведь на сей раз его пригласили персонально, он не был непрошеным гостем, как тогда, три месяца назад. Сам гений позвонил и захотел его видеть. Увы, гения не было на месте. По-прежнему подтянутая пожилая женщина – кажется, Арина, – с уборочным инвентарем хозяйничала и принимала гостей. По-прежнему пришлось ждать минут сорок и механически помешивать остывший чай, листать какие-то мозговые журналы и надеяться. Это было самое плохое. Борис не испытывал раздражения от ожидания, потому что надежда выросла до критического размера. Если она рухнет – а это было неизбежно, – Боря, пожалуй, больше не сможет бороться. Точнее, не захочет. На этот случай тоже было все продумано. Четыре маленьких таблеточки – и все. Нет человека – нет проблемы. Бо относил себя к последовательным реалистам, из безграничного количества способов самоубийств он отдал предпочтение таблеточному и выбрал самое эффективное их сочетание. По большому счету, его и оплакивать-то некому. А все потому, что проклятая надежда всегда говорила: «Не спеши, дорогой, выздоровеешь, женишься – дети, семья, уход, положительные эмоции...» Внезапно Бориса пронзила мысль о том, что, даже если он дотянет без операции до болееменее зрелого возраста, все равно его жизнь будет куцей, неполноценной, что ли. И все из-за того, что он не может себе позволить нормальных отношений со среднестатистической женщиной, рассчитывающей на полноценную семью и здоровое потомство. В глубине души Мусорщик был уверен: даже самая преданная и любящая баба отвернется от него, узнав о болезни. Поэтому в отношениях с женщинами с годами был выстроен жесткий и принципиальный алгоритм. Предельный временной максимум – два месяца. Дальше – смена паролей, явок и аннигиляция, потому он и хранил в компьютере всю телефонную базу – по собственному кодексу Борис менял телефон каждые восемь-десять недель.
– Простите, я увлекся, – несмотря на то что слова были произнесены тихим голосом, Боря вздрогнул. – Даже не смотрел на часы, будучи уверенным в своем ощущении времени. – Генрих протянул руку для рукопожатия.
Борис машинально среагировал, не отводя взгляда от внимательных, глубоко посаженных глаз ученого. Сейчас в Борином организме появился третий элемент, который оценивал ситуацию. Первым был сам Борис Агеев – симпатичный успешный бизнесмен атлетического сложения. На втором месте прочно утвердилась «малышка» – непонятного происхождения мутация головного мозга, которая иной раз пыталась довольно успешно управлять действиями хозяина. Временный пассажир на этом пробеге средней протяженностью в семьдесят лет назывался НАДЕЖДА. По-своему Боря называл ее «третий», когда она некстати задерживалась на объекте. Сейчас был тот самый случай. Генрих мог одним словом или даже жестом убить «третьего» или даровать ему жизнь.
Ученый, как назло, не торопился. Он радостно бросился разъяснять Борису суть своих последних открытий:
– Только с вами могу поделиться: уверен – истина недалеко. Мои исследования по вашему вопросу почти достигли совершенства. Но у каждого направления должен быть алгоритм. Когда он есть и проверен, когда он работает, можно утверждать, что ты сделал открытие – в смысле нашел объяснение закономерности. А все несовпадающие случаи – чистая случайность, облом, исключения... Которые, как известно, подтверждают правило.
Боря постепенно терял интерес. Он понял, что сегодня беседа вряд ли коснется его проблемы. Тускнеющий взгляд пациента не умерил исследовательского пыла ученого, и он страстно продолжал:
– Так вот, дорогой мой, я нашел алгоритм. И сейчас напрягите свое внимание, потому что вы – один из немногих смертных, которому посчастливится услышать о нем.
Бо напрягся. Он понимал, что Генрих – великий нейрофизиолог, и подсознательно верил ему.
– Вы ведь понимаете, что наши познания в области деятельности мозга сравнимы со сведениями о жизни на других планетах... – издалека начал гигант мысли. – Мы практически на ощупь, маленькими шажками пытаемся пробиться в темноте к самому главному знанию.
– А в чем оно, это самое главное знание? – еле слышно промолвил Мусорщик.
– В чем же оно, это главное знание? – почти в унисон произнес Генрих и тут же ответил: – Оно в том, чтобы узнать пределы, которые сегодня кажутся безграничными, и впредь никогда не пересекать границ без необходимости. Это как с атомной бомбой. В контролируемых дозах – тепло, свет и энергия. А в больших – смерть, боль и страдания. Хиросима и Нагасаки, одним словом. В Древнем Египте на саркофагах изображали лица покойников, стараясь придать портрету максимальное сходство с оригиналом. Знаете почему?
– Почему? – озадаченно спросил Мусорщик.
– Чтобы душа, когда надумает возвращаться в тело, не сомневалась, кто ее хозяин! А сейчас мы можем просто из нескольких микроскопических клеток вновь воссоздать человека – того же самого! У меня только один вопрос: а душа у него будет такая же?
Боря наблюдал за ученым. Тот постепенно приобретал знакомые черты Мефистофеля. По мере того как Генрих излагал свою концепцию, его глаза воспламенялись каким-то неземным свечением. Потеря контроля – и огонь вырвется из темных зрачков, чтобы испепелить всех несогласных. Мечась как тигр в клетке, гений умудрился довольно внятно нарисовать алгоритм своего открытия.
Когда он объяснял, все казалось предельно просто и ясно. Идея состояла в следующем: все длительные заболевания, ведущие к неумолимому смертельному исходу, имеют весьма определенную предысторию и конкретную причину. Эта причина вызывает соответствующую реакцию в мозге, и неизлечимая болезнь становится лишь следствием недостаточного внимания к самому себе. Интервал между причиной и собственно появлением болезни и есть то время, когда можно все исправить. Чем позже спохватился – тем сложнее. У Бориса был тот самый случай.
Величие Генриха заключалось в том, что он открыл «очаг вины». Прийти к гению на консультацию можно только два раза. То есть эффективно – два. Первый – для того, чтобы понять, есть ли этот очаг в мозге. А второй – за приговором. Раньше Генрих не мог объяснить, почему не было дано третьей или четвертой попытки. Их просто не было. Вторая и последняя была дана для того, чтобы был вынесен вердикт. В случае судебных тяжб это звучало бы как «виновен – не виновен» без права обжалования. В случае очага вины это могло означать только присутствие или исчезновение такового. То есть приговор совсем другого рода. Жизнь или смерть.