— Ринкина. Ей какой-то козел к Новому году подарил.
— Так до Нового года далеко еще. И зачем ей мертвая черепаха? На елку вешать? А может, он — дурак просто?
— Я же говорю — козел!
Ребята с интересом посмотрели на Ринку, но, не получив никаких разъяснений, разошлись. А Ринка все стояла на месте и смотрела на панцирь.
— Вечером зайду, занесу кастрюлю, — сообщил Толик и убрал панцирь в портфель.
Домой из школы Ринка шла самой длинной дорогой. С дерева на дерево перелетали вороны и каркали. «Что будет с вороной, если ее сварить? — внезапно подумала Ринка. — Наверное, то же, что и с курицей. У нее мясо отвалится от костей. И зачем я только ем эту курицу? Что я — моряк на необитаемом острове, что ли?»
Около дома Ринку поджидал Толик.
— Ты куда делась-то? Опять маньяка встретила? — поинтересовался он. — Я тебе кастрюлю принес. Вымыл с «Гигиеной». Можно снова нормальный суп варить.
«Гигиеной» назывался чистящий порошок, которым в то время пользовались мамы и бабушки, и еще тетеньки в столовых для мытья раковин и унитазов. Ринка взяла у Толика пакет с кастрюлей. Толик хотел уже уходить, но вдруг замялся:
— Ринка, ты это… Она же мертвая была! — вдруг сказал он. — А живую я бы не стал варить. И про раков… Это отец раков варил, а я только ел. Я всего двух раков съел. Остальных они с приятелями сожрали. Ели и запивали пивом. А если ты музей откроешь, я, это, — панцирь туда отдам. И песок достану. Из Бермудского треугольника. Не веришь?
— Верю, — сказала Ринка. — Хорошо, что ты кастрюлю «Гигиеной» помыл.
Музей так и не открылся. У всех почему-то пропало настроение собирать морские редкости. И панцирь остался у Толика. Потом он выменял его на трещотку для велосипеда: подвешиваешь к крылу колеса, и велосипед на ходу тарахтит, как трактор. А бабушка так и не узнала, что варилось в кастрюле для супа.
* * *
Борька принес Ринке треснувший аквариум, а Толик раздобыл песок. Возможно, это был тот самый песок, который достали со дна моря из Бермудского треугольника, но теперь это было неважно. Главное — устроить в аквариуме пустыню. Ринка красиво разложила в песке камушки и вкопала алюминиевую миску. В миску налили воды, а рядом воткнули маленький кактус, который Таня отщипнула от большого кактуса у себя дома. Она сказала, это — «детка». «Детка» пустит корни и будет вырабатывать кислород. Не очень много, но для черепашьей пустыни хватит. Потом Таня предложила прикрепить к задней стенке аквариума картинку с верблюдами, которую Тамара вырвала из журнала «Вокруг света».
— Картинка-то черепашонку зачем? — не понял Борька.
— Для красоты, — уверенно ответила Таня. Перед красотой Борька всегда малодушно отступал.
Некоторое время все любовались получившейся пустыней и представляли, как бы они радовались, если бы были черепахами, а им предложили здесь жить. Наконец пришло время черепашонка.
Его выпустили в аквариум, и черепашонок тут же быстро заработал лапками. Не оглядываясь по сторонам и не оценив по достоинству пейзаж, он полз вперед, как маленький безумный трактор: сначала подмял под себя кактус, потом попал в миску «оазиса» двумя левыми ногами, и вода в источнике тут же замутилась и превратилась в грязную лужу. Черепашонок выбрался и продолжил быстрое бесцельное движение, пока не уперся в стеклянную стенку. Тут он приподнялся на задних ногах, а передними стал елозить по стеклу. Совсем как Тамарины хомячки в банках.
— Ну, что ты, Тимофей? — пыталась вразумить его Ринка. — Зачем в стенку-то уперся? Ползай по кругу. И озеро тебе — чтобы пить и купаться, а не для того чтобы воду мутить.
Тимофей перестал дергать лапами и закрыл глаза. Видимо, устал и решил соснуть. Публика разошлась, а Ринка отправилась менять воду и пересаживать «детку» кактуса в консервную банку.
Неудача с пустыней, однако, была не самой большой неприятностью в жизни Ринки. Настоящей проблемой оказалась крайняя разборчивость черепашонка в пище. Он игнорировал листы капусты, которыми, как сказал Борька, обычно кормят черепах; мог пару раз откусить от ломтика яблочка, но потом быстро втаптывал ломтик в песок, и тот делался непригодным для еды. Единственное, что черепашонок признавал, были листья одуванчика. Выяснилось это опытным путем, когда Ринка вынесла его погулять и погреться на сентябрьском солнышке. Черепашонок по привычке быстро двинулся в неизвестном направлении, но, наткнувшись на одуванчик, вдруг затормозил, вытянул шею и принялся щипать зелень. Он вполне разумно прижимал листик передней лапой к земле, ухватывал его ртом и тянул на себя до тех пор, пока не отрывал кусочек, который и проглатывал, совершая серьезную работу челюстями. У черепашонка оказалась маленькая розовая пасть со смешным язычком, который старательно шевелился, помогая листику продвигаться по направлению к горлу.
Открытие любимого блюда Тимофея окрылило Ринку и порадовало остальных. Но сентябрь быстро близился к концу. В октябре выпал первый снег. Черепашонок уже не мог гулять, и Ринка после школы собирала для него то, во что к поздней осени превратились одуванчики, прихваченные ночными заморозками. Как первобытный человек, ищущий коренья для пропитания, Ринка, вооружившись детским совочком, каждый день отправлялась на «охоту за одуванчиками»: их приходилось выковыривать из-под тонкого слоя снега или выкапывать из подмерзшей земли. Однако зима в том году торопилась захватить власть, и скоро даже мороженые листья сделались недосягаемыми.
Объяснять черепашонку последствия изменений в природе было бесполезно. Он по-прежнему ничего не ел. И к концу ноября, заглянув в аквариум, Ринка обнаружила: Тимофей заболел. Черные глазки-бусинки черепашонка исчезли. На их месте появились вздутые желтые пузыри, и теперь, несмотря на свои размеры, черепашонок выглядел старым и уставшим от жизни. Ринка запаниковала. Никто вокруг не мог дать ей дельного совета, никто не мог объяснить, что произошло.
Каждое утро Ринка заглядывала в аквариум и обнаруживала больного черепашонка, вяло скребущего стекло. Она меняла в мисочке воду — это было единственно возможное полезное действие — и шла в школу. Вернувшись после уроков, снова усаживалась рядом с аквариумом и смотрела на черепашонка — иногда полчаса, иногда целый час, — как будто могла вылечить его взглядом. Ничего не менялось.
Не менялось до тех пор, пока не приехал дядя Лева. Ему опять надо было защищаться от ужасного и коварного профессора Парамонова, и дядя, к неописуемой радости бабушки Ани, приехал к ним пожить.
На этот раз у Ринки были вопросы. Точнее — один вопрос: «Что делать?»
— Этот вопрос просто обожают в нашей стране. Его задают уже сто пятьдесят лет. И никто ни разу не получил вразумительного ответа, — сказал дядя Лева, достал из аквариума черепашонка и стал его разглядывать:
— Египетский, говоришь? Рома подарил?
Дядя Лева пробормотал, что педагогические способности никогда не спасали от невежества и это часто встречающееся соседство просто отвратительно, а потом повернулся к Ринке и сказал медленно, четко и внятно: