— А я отвечу, почему нет? — удивился Василий. — Мне рассказывают и о грехах тоже.
— Вот потому я вас искал, — священник был удовлетворён. — Мой долг предупредить вас, что, исповедуя людей, вы сами совершаете страшный грех.
— Объясните, пожалуйста.
— Законным тайносовершителем может быть только православный священник, — объяснил отец Георгий, семеня справа от Василия. — Свидетельством тому слова, которыми мы прощаем грехи: «Аз иерей Георгий, властью, данной мне от Бога, прощаю и разрешаю от всех грехов». А вы, самочинно исповедуя людей, обманываете их, дарите надежду ложную. Они не спасутся, а наоборот, попадут в геенну огненную по вашей вине.
— Что-то я ничего не понял, — признался Мирон.
Отец Георгий повернулся к нему:
— Вассиан Андреевич не рукоположен, а потому не вправе проводить обряды.
— Что? Васька не рукоположен? Да он рукоположен повыше, чем вы! — Мирон смеялся. — Я лично присутствовал. Василий, расскажи ему.
— Ни к чему это.
— Тогда я расскажу. Товарища Одинокова рукоположил сам Господь.
— Не святотатствуйте! — замахал священник пальцем перед носом журналиста.
— Вы мне ещё поуказывайте… — возмутился Мирон.
Василий примиряющее похлопал его по рукаву:
— Будет, будет. Отец Георгий в чём-то прав, но не совсем понимает…
По мощённой камнем улице сновали пешеходы, проехала машина, вторая. Они вышли на широкий перекрёсток, по местным понятиям — площадь. У аптеки стояла лошадь с телегой, на которую с кряхтением влезал знакомый Василию дед Феррон. Из дверей штаба танкистов легко выбежал молодой генерал, его ждала машина.
— Вот же он! — завопил Мирон. — Сейчас уедет на свой Воронежский фронт, гоняйся потом за ним… — с этими словами он сорвался с места и побежал к генералу.
— Вы, батюшка, здешний, старицкий? — спросил Василий, проводив друга глазами.
— Нет, я с Бернова. Иерей Успенской церкви. В уезде почти все храмы позакрывали, вот и окормляю верующих по мере сил. Вчера приехал сюда, причащал мирянина.
— Умер кто-то?
— Раб божий Ферапонтов Николай преставился. Господи, помилуй.
— Аминь, — отозвался Василий.
— Отслужил заупокойную, отдохнул немного. Утром пришли красноармейцы. Двое были в сомнениях о вас. Рассказывали какие-то немыслимые случаи…
Отец Георгий, видимо, не желая озвучивать услышанное, посмотрел на Василия с ожиданием, что тот сам как-то прокомментирует его рассказ. Василий усмехнулся, огляделся по сторонам, внимательно посмотрел на группу офицеров, вышедших из штаба после того, как отъехала машина генерала Полубоярова, увозя и генерала, и Мирона Семёнова. Сказал медленно, задумчиво:
— У вас широкое поле деятельности здесь, отец Георгий. Видите пятерых офицеров?
— Да, сын мой, Вассиан Андреевич.
— Второй слева, капитан, погибнет не позже, как завтра утром.
— Вы не можете знать этого наверняка.
— Я — знаю. А видите солдат — тех, что катят катушку кабеля?
— Вижу. И что?
— Чумазенький, который смеётся, не доживёт до вторника.
— Это вы так просто говорите! Нехорошо! Этак любой скажет, а проверить нельзя.
— Почему нельзя? К сожалению, как раз можно. Кстати, вот пример, который вы проверите легко, — и он указал на деда Феррона. — Видите старикашку на телеге?
— Тьфу, — плюнул священник. — Это же Федька по прозвищу Феррон. Каждой бочке затычка. Носится повсюду, людей смущает.
— Он умрёт сегодня… — Василий крикнул: — Феррон!
Телега была от них в пяти метрах. Дед поднял слезящиеся глаза, посмотрел на них. Одиноков помахал ему рукой, дед вяло ответил, тряхнул поводьями, и лошадь пошла.
— Теперь скажу точнее, — повернулся к священнику Василий. — Дед умрёт этой ночью, ближе к утру. Исповедуйте его, отпустите грехи.
— Его? Феррона? Да вы знаете, кто он? Главный богохульник. В трёх сёлах, во Ржеве, да и в самой Старице кресты с церквей скидывал. Бес, истинный бес.
— Но он крещёный?
Отец Георгий, опустив глаза, промолчал.
— Крещёный, — кивнул Василий. — Грешный. Умирает. Кто может проводить его здесь? Только я или вы. Вам понятно?
Священник поднял глаза, глянул на небо. Вздохнул, перекрестился. Закричал: «Феррон!» — поддёрнул рясу и побежал вслед за телегой вниз, к реке.
* * *
— Как ты это делаешь? — спросил Мирон.
— Вижу, — пожал плечами Василий. — Чувствую.
— Но как?
— Н-не знаю. Смотреть надо так, будто… нет, не расфокусировка, по-другому. И тогда… Не знаю я. Что ты пристал! Нет таких слов в языке, понял? Я будто бы сам туда окунаюсь и умираю с каждым. Невозможно это объяснить. А если в глаза смотреть, то и час могу назвать. Опыт уже…
— Охренеть.
— На передовой ужасно было. Каждый второй не завтра, так послезавтра. Некоторых удаётся спасти, но это такая редкость. А сейчас красота. Встаю перед строем — все живы. Правда, знаешь, я стал видеть, кто войну не переживёт.
— А я переживу?
— Ты да.
— Спасибо, друг. Давай выпьем за тебя!
— За меня уже пили…
Сидели давно. Началось с того, что Мирон, явившись вечером в монастырь, с ходу спросил, есть ли у Одинокова водка.
— Смеёшься ты, что ли. Я же комбат, — ответил Василий. — Конечно есть.
— Я к тому, что мы в тылу, а выдают-то на передовой, и то к праздникам.
— У меня заместитель такой проныра! Привёз. Выдали на День физкультурника.
— Ну и ладушки. А то я только одну пол-литру спроворил. И консервов притащил.
— Тогда садись.
Они сели и хорошо поговорили. Вспомнили Барнаул, учебную часть, выход из окружения. Время от времени Мирон затевал речь о Васиных способностях. Крутил головой, восхищался — и верил, и не верил.
— Сейчас поповщине потачка, — говорил он, посыпая кусок серого хлеба солью. — На совещании актива краёв и областей товарищ Сталин упирал на обеспечение населения всем необходимым. Что в некоторых местах нет спичек, мыла, керосина и соли. Приводил примеры. И конкретно сказал, что Великий пост без соли не обходится.
— Я слышал, Пасху разрешили праздновать.
— И Пасху тоже. В церковные праздники колхозники не работают, гуляют, и за это им ничего! Коммунисты крестят своих детей! Правда, скрытно, за явные такие штуки наказывают. Но у нас в прессе, — Мирон помахал кистью руки, — ни-ни. Устно что хошь говори, в прессе — ни-ни. Не было же прямого указания, что можно…