Ей казалось, что она преуспела: мало-помалу из того округлого, естественно округлого и гладкого, чему форму придало счастье жить, сумела извлечь более острый и блестящий силуэт: женщину во всеоружии, ну да, «свободную» женщину, как они это называли. Но она, возможно, была единственной, кто знал и принимал, в силу бессонниц и искусанных в темноте подушек, что на самом деле такая свобода называлась отчаянием. Тем не менее эта гордая, современная молодая женщина, скроенная на скорую руку с помощью кое-какого чтения, нескольких примеров и воспоминаний, повсюду таскала на себе эту маску, теперь уже почти целый год, да так, что никто даже не подумал сорвать ее с лица, не подумал спросить: «А ты, Жюстина? Ты-то как?» Родные, друзья, консьержка, начальник на работе – все, казалось, признавали, хотя и с каким-то новым уважением, заново рожденную, элегантную и расторопную Жюстину; да и некоторые мужчины тоже, казалось, находили привлекательным этот карикатурный образ независимости – по крайней мере, именно такой Жюстина временами выглядела в собственных глазах. Только сегодня вечером речь шла уже не о том, чтобы добиться приема в обществе, целиком желающем принять ее; нет, речь шла о том, чтобы столкнуть эту маску с тем, кто стал причиной ее создания; с тем, кто вынудил Жюстину носить ее (чтобы отвергнуть, как Пигмалион наоборот); с тем, наконец, кто знал – и не мог на этот счет самообольщаться, – что где-то под маской прячется ее настоящее, живое, отчаянно знакомое лицо; с тем, кого эта самостоятельность рассмешила бы, а веселость вызвала бы слабую ухмылку, – с Ришаром. С Ришаром, который бросил ее год назад – в этой самой квартире и на этом самом месте.
Теперь она причесывалась очень медленно. Год назад у женщины в зеркале волосы были не такие белокурые, а вместо этого великолепного огненно-оранжевого костюма, который на ней сейчас, было голубое платье оттенка барвинка, немного простоватое, как ему казалось. У той женщины лицо было бледнее, хотя и более полное, а темные глаза – отнюдь не блестящие и тщательно накрашенные, как сегодня, а угасшие и полные слез. А главное, та женщина не причесывалась спокойно, молча, перед зеркалом: в тот вечер она едва различала собственное отражение, затуманенное слезами, потому что всем своим существом была прикована к холодному голосу, звучавшему рядом с ней, к голосу, который говорил: «На сей раз тебе надо понять по-настоящему: это окончательно. И если я расстаюсь с тобой здесь, перед всеми, хоть это совершенно в дурном вкусе, то лишь ради того, чтобы остальные помогли мне убедить тебя, что все кончено». И правда, Ришару, хоть он и не был мелок, понадобилось устроить ей это публичное бесчестье – уйти в конце ужина к своей красивой любовнице Паскаль. И ей понадобилось стоять тут в слезах, окруженной жалостью и унижением; короче, понадобилось, чтобы другие, весь мир, подтвердили этот разрыв, чтобы она сама смирилась и поверила в него.
Она достала пудреницу и без особого воодушевления припудрила нос. Ее макияж был безупречен, она достаточно поработала над ним перед выходом. Накрасилась ради Ришара: удлинила форму глаз, подчеркнула изгиб губ, оттенила щеки, в точности как любил Ришар и как она делала это век назад. С тех пор, конечно, она могла бы утверждать, что красилась для Эрика, для Лорана и даже для Бернара, но ни в одном из этих трех лиц она ни секунды не пыталась найти свое отражение. То были не зеркала, а обращенные к ней тусклые витрины, и этим вечером она наконец в первый раз за столько дней и таких же бесцветных ночей увидит себя в глазах кого-то другого.
Она вошла и, конечно, не сразу увидела Ришара. У Жюдит голос был веселый, оживленный, может, даже оживленнее, чем обычно, и Жюстина очень скоро очутилась напротив чужачки, той, «другой», которая показалась ей столь же отвратительной, как и в прошлом. У нее был все тот же короткий профиль, и та же посадка головы, и тот же нахальный голос, а рядом с ней, чуть растроганно улыбаясь – и этим вдруг напомнив Жюстине старого, слишком ласкового дядюшку, – сидел Ришар, двойник Ришара, высокий, темноволосый, элегантный мужчина с тем же голосом, теми же бровями, той же крепкой рукой, что и у Ришара. Жюстина торопливо улыбнулась ему и перешла к другой чете. Должно быть, она задержалась в гардеробной дольше, чем думала, поскольку Жюдит уже хлопала в ладоши, созывая свой маленький мирок к столу.
Их было тринадцать, с ней четырнадцать: шесть более-менее единых пар, очаровательный кузен Жюдит и она сама, являя собой столь тоскливый пример безбрачия. Она сидела с той же стороны, что и Ришар, а потому не видела ни его лица, ни взгляда. Но зато прямо напротив нее оказалась его жена, красавица Паскаль, которая не давала скучать всему столу. Он и в самом деле не прогадал при обмене. Паскаль вела беседу остроумно, весело, хлестко, прядь ее черных волос ниспадала на лоб, глаза блестели, от смеха в голосе появлялась хрипотца. «Она само очарование», – подумала Жюстина с некоторой отстраненностью. Ее сосед говорил ей довольно плоские комплименты, которые она едва замечала, чувствуя себя странно разочарованной. Этот вечер, которого она целую неделю ждала как события, этот вечер, когда неизбежно должно было произойти что-нибудь и который казался ей таким опасным, победным и пронзительно-острым по сравнению с однообразными днями недели, этот вечер был и останется банальным. Она, улыбаясь, перебросится парой слов с Ришаром, и остальные незаметно одобрят дружелюбие их диалога; потом она вернется к себе, он к себе, и Жюдит сможет сказать завтра своим друзьям: «Знаешь, я вчера свела у себя за ужином Ришара и Жюстину; все прошло очень хорошо. Двое посторонних… Чудно́ все-таки». И быть может, Жюдит даже обменяется со своей собеседницей несколькими искушенными рассуждениями о непрочности любви. И вдруг Жюстине захотелось, чтобы этот ужин поскорее закончился, чтобы не было ни кофе, ни коньяка, ни единого слова из той признательной беседы, которую потом ведут обычно некоторое время в гостиной с той, что вас только что потчевала. Гнусная комедия, если хорошенько подумать, ибо, несмотря на всю ее добродушную благопристойность, единственный мужчина, которого Жюстина любила, любит и всегда будет любить, мужчина, отсутствие которого на многие месяцы повергло ее в отчаяние, превратило ее жизнь в череду абсурдных перипетий, этот мужчина, сидя сегодня вечером всего в нескольких метрах от нее, по-прежнему оставался невидим, скрыт и так же надежно отдален от нее тремя лицами, как весь остальной год – километрами. Несмотря на всю эту комедию, она сегодня вечером вернется домой такой же одинокой, несчастной и побитой, как и год назад. И то, что она сегодня не плакала, ровно ничего не меняет.
После ужина она подошла к Жюдит и попросила разрешения уйти пораньше: «Устала, а завтра утром важная встреча». Жюдит слушала ее рассеянно: в гостиной, в соседнем маленьком кабинете веселились пары, и она присматривала за ними уголком глаза, как хорошая хозяйка дома. Тем не менее, вспомнив что-то, сердечно похлопала Жюстину по плечу, секунды две, пока воспоминание не уточнилось.
– Ну вот, – сказала она весело, – ты и повидала Ришара. Сколько же времени прошло?.. Уже год. И как он тебе? Выглядит немного усталым, верно?
– Немного, – сказала Жюстина нехотя.
Но она этого вовсе не думала. Ришар был все так же красив, все так же соблазнителен; был все тем же великолепным и неверным Ришаром – тем, к кому ее привязывала расиновская любовь в водевильной атмосфере на манер Фейдо. Да, она вновь повидала Ришара и опять убедилась в своем поражении. Это все, что она могла бы сказать Жюдит, если бы сегодня вечером ее подругу это заботило. Но Жюдит, целиком поглощенная ролью хозяйки дома, видела в ней только одно из колесиков своего вечера; а поскольку Жюстина не чувствовала себя таким уж необходимым колесиком, то покинула гостиную по-английски. Остановилась на мгновение в коридоре перед гардеробной, чтобы поправить ремешок туфельки, и, уже выпрямившись, услышала первую фразу. Первую фразу, произнесенную хрипловатым веселым голосом – недавним, победительным, весь ужин звучавшим голосом той, «другой»: