Так оно и осталось, в пальчиках, по очереди: «Болезнь куклы», «Смерть куклы», «Похороны куклы»… или все-таки померещилась «Смерть куклы»? И если померещилась то кому – Петру Ильичу? Антону Петровичу? Старому черному пианино из маминой комнаты?
Вот и Леночка, bambolina mia, говорила Джулия Давнини. Bambolina bella… никогда так и не научившаяся ни любить его, ни верить в него. Боявшаяся дрессированных собачек, но беспечно улыбавшаяся при виде пилы – страшного инструмента, на котором каждый вечер исполняется одна и та же детская пьеска, «Смерть куклы»…
– А что я просто так пришла – действительно поинтересоваться, как ты живешь, – этого ты представить себе вообще не можешь?
– Вообще не могу, – признался Антон Петрович и добавил: – Прости.
Леночка, с трудом дотянувшись до брошенной на диван сумочки, закурила, центра второго квадрата – не покидая.
– Тебе пепел оттуда до пепельницы не добросить, – заметил Антон Петрович. – Перейди в третий квадрат. И давай оттуда про свое «дело», а то чай пить пора! И торт там в прихожей… топчется. – Он улыбнулся.
Леночка неохотно перешла в центр третьего квадрата.
– Дело такое, значит… – да что же у нее с голосом-то! – Дело такое…
– Ну же!..
– Мне что-то мешает говорить.
Нервничает. Подняла глаза, но на отца не смотрит. Лицо – в красных пятнах.
Антон Петрович приподнялся с дивана:
– Ты, присядешь, может быть? Вид твой не очень мне нравится…
– Странно… а другим нравится.
Bambolina mia, bambolina bella.
– У Геннадия что же сейчас… соревнования? – сломал в себе себя Антон Петрович: сил не было больше вытягивать из дочери это самое «дело»!
– Соревнования. У него вообще вся жизнь… гребля. А вот где он гребет – об этом меня в известность давно не ставят. Мне сообщают только: соревнования, рубашки гладь давай. Ни места, ни времени не уточняют! – Леночка на одной ноге перепрыгнула в центр следующего квадрата, пошатнулась. – Я в порядке, пап, ну чего ты?
– А разойтись с Геннадием?
– В моем возрасте не расходятся.
– В любом расходятся… Ну, ладно, не хочешь о Геннадии – о Добровольском тогда расскажи.
– Добровольский дурак.
– Это я знаю. Но вы ведь, вроде, новый аттракцион репетируете?
– Да какой новый! – махнула рукой Леночка и чуть не упала, потеряв равновесие. – Помещает нас с Норой в зеркальные кубы да головы переставляет… а нового – что манеж начал злаками какими-то немыслимыми засевать. Я тут предложила по злакам молотилку пустить… не пустил.
– Ему ведь тоже за шестьдесят уже. – Антон Петрович подал Леночке пепельницу, умаявшись наблюдать за ее балансированием с пеплом на кончике сигареты. – Неужели он не устал еще от всего этого!
– Как видишь… Говорила же тебе: давай «Полчаса чудес» возобновим.
– Стыдно.
– Раньше не стыдно было, а теперь стыдно?
– Именно. «Эволюция» такой процесс называется.
– Стыдно, стыдно… ничего не стыдно! Вся Москва про твой последний аттракцион до сих пор говорит… Слушай, а ты тогда новый номер придумай – где мы вместе! Я бы опять на Цветной перебралась…
– Так ты за этим пришла, за номером?
– Да нет, я просто так пришла, говорю же! – Леночка расхохоталась – громко и нервно. В кухне упала на пол чашка.
– Чашку разбил, – вздохнула Леночка.
– Она уже была разбитая, это которая в крапинку зеленую.
– И на сколько осколков разбил – знаешь?
Антон Петрович усмехнулся.
– А номер, Леночка, придумать нельзя.
– Да помню я! Надо-сперва-ощутить-в-нем-потребность-надо-выносить-его – и так далее… – Антон-Петрович-Фертов-цирковой-псевдоним-Антонио-Феери. Кстати, у вас там на Цветном, говорят, еще один такой появился – клоун новый, Петя Миронов. Молодой и лохматый. Тоже как будто репризы свои в соответствии с потребностями души строит. Рассказывают, что получается не смешно.
– Понятное дело, – развел руками Антон Петрович. – Не смешно и должно получаться – грустно должно, когда «в соответствии с потребностями души»!
– Клоуны существуют, чтобы смешить. Уж столько-то я в цирке понимаю, хоть ты меня всю жизнь около себя и продержал! Так и осталась с чем была… с улыбкой.
– Сама выбрала со мной выступать, – попался на удочку Антон Петрович. – Тебе предлагали…
– Что, что мне предлагали? Мне предлагали шею себе на трапеции свернуть! А я не хотела. – Она уронила пепельницу на ковер – строго в центр следующего квадрата. – Лев! Ле-ев! Иди убери тут…
– Цирк есть цирк… извините за выражение, – сказал Антон Петрович и нагнулся за пепельницей.
– Но не каждый в цирке шею сворачивает! – Леночка оглянулась на все еще закрытую дверь в кухню.
– Правильно, не каждый. Некоторые просто улыбаются.
– Ты, значит, вот как со мной… – Леночка ушла с ковра. – А я тогда тебе скажу… – Тут она остановилась – поинтересоваться: – И часто он не приходит, когда его зовут?
– Когда так зовут – никогда не приходит. Но так его тут не зовут.
– Ничего! – рассмеялась Леночка. – Скоро…
И – повалилась вдруг на Антона Петровича.
– Леночка! Боже мой… Леночка!
Леночка выглядела мертвой.
– Лев… да что ж это такое-то… Лев, воды неси!
Лев уже стоял рядом – как всегда тут и был. Со стаканом воды.
– Брызгай…
Тот брызгать не стал – вылил воду прямо на Леночку. Будто в цветочный горшок вылил. Леночка вздрогнула и очнулась.
Антон Петрович помог дочери перейти на диван.
– У меня все мокрое, – сказала она, – и лицо, и одежда…
– …и душа, и мысли, – серьезно и грустно продолжил Лев.
На сказанное внимания не обратили.
Леночка аккуратно размазывала по безразличной физиономии – словно добиваясь получения однородной массы – тушь, пудру, губную помаду… Печальный клоун. Петя Миронов. Смотреть – душу выворачивало.
– Леночка, ты… прости меня! – засуетился Антон Петрович. – Ты скажи, что сказать хотела, скажи… – я виноват перед тобой? Прости, прости…
Он перевел взгляд на Льва: Льва как будто трясло. Лев в упор смотрел на Леночку. Не отрываясь. У Леночки начался озноб.
– Озноб. – Лев произнес это совсем тихо. – Сильный озноб.
– Уйди! – крикнула вдруг Леночка и закрыла лицо руками. – Уйди, Лев, глаза у тебя… красные!
Лев подчинился. Без единого слова.
– Мне лучше, пап… Я не знаю, что это было. Голова закружилась… я упала. Упала?