Тем более что транслит – его и только его личный крест, ибо все его русские знакомые – включая и немногочисленных русских знакомых в Дании – давно уже обзавелись двойной клавиатурой.
Читать транслит оказалось труднее, чем писать на нем, – даже несмотря на то, что собеседник явно пользовался теми же правилами транслитерации, что и он сам… ммм, не очень точными, мягко сказать. Настоящий транслит выглядит сильно иначе: настоящий, кажется, базируется на нормах английского правописания, в то время как сам он пользуется то английскими, то немецкими, то датскими, без системы.
«Ne pozvonish»!.. Как насчет того, чтобы самому позвонить? Все равно ведь распоряжаешься моим телефоном как хочешь, звонишь всем подряд, так что уж мне-το позвонить – святое дело: ну, здравствуй, мол… представляться друг другу будем?А вот дудки, голубчик: звонит не тот, с кем собираются говорить, а тот, кто собирается. Да и признать саму возможность этого разговора, видимо, означало бы для него… означало бы для него… означало бы для него полное помешательство, хоть и кажется, что он третий день помешан полнее не придумаешь. Только одно дело – пререкаться с собой… внутренний диалог вести, грамотно выражаясь, и совсем другое дело – говорить с собой по телефону! Тут уж полный… полное, средний род, Кащенко.
Хотя Ансельм, помнится, и рассказывал об одной своей пациентке, которая ходила с прижатой к уху ладонью, как бы постоянно ведя телефонные переговоры: она чуть слышно задавала себе вопросы и чуть слышно же отвечала на них. Это никому не мешало – и к Ансельму ее направили не с этим: пациентка страдала физическим и нервным истощением, поскольку у нее не было времени ни есть, ни спать, ей непрерывно «звонили».
– Это неизлечимо? – спросил он тогда Ансельма.
– Почему же? – пожал плечами Ансельм. – Я объяснил ей, что мобильных телефонов, не требующих зарядки, пока не изобрели и что ее модель нуждается в подпитке как минимум два раза в день… плюс все ночное время. Больше ее родные не жаловались.
А вот интересно: если он прямо сейчас позвонит Ансельму и расскажет все как есть – или хотя бы про Ne pozvonish?.. Нет, нельзя: забьет тревогу Ансельм. И правильно, между прочим, забьет тревогу: он бы и сам тревогу забил, расскажи ему кто-нибудь такое.
В общем, придется справляться без психолога, а между тем жутко оно, ясен-пень. Даже, вон, Торульфу и то жутко, даже Торульф не понимает ничего и отсылает к Курту! Потому что Курта – Курта, стало быть, Ассизского – так просто не возьмешь: дай, говорит, личности разбежаться в разные стороны – и все.
Но как же это так, дорогой мой Курт, «дай разбежаться»? Навсегда? Хотя… вот ведь и Пра, опять же, говорил: «Нету у нас никакой личности, ибо понятие “личность” границы предполагает, а мы безграничны… вспомни что-нибудь наобум, пойди за воспоминанием – и не встретишь границы на своем пути, нет границы!» – Он спросил тогда: «Границы нет, а точка сборки – есть?» – и Пра расхохотался: «Да какая ж тебе точка сборки-то, милый человек! Это у индейцев, может быть, точка сборки есть, а у нас – откуда ж? У каждого то есть, что ему требуется, – так вот, докладываю: ничего подобного нам не требуется. И нормальному уху – тут уж хоть европейскому, хоть азиатскому, лишь бы не индейскому! – слышать “точка сборки” применительно к человеку только смех один! Ты сам-το вслушайся в звучание: “точка сборки”… придуманное же понятие!»
Конечно, если точки сборки действительно нет, можно в принципе и разбежаться в разные стороны, как Курт советует. Разбежаться – и никогда потом уже больше не встретиться… ни к чему оно, хватит, побыли вместе.
Только вот как добро поделить… кому что – из нажитого? До чего же глупо все начинает выглядеть, когда пытаешься посмотреть на дело практически!.. Вот и сейчас, например: если бы не поселившийся в его костях страх (после смс-ки транслитом? нет, еще раньше)… если бы не этот страх, он, наверное, расхохотался бы, представляя себе список-отчуждаемого-имущества. Первый том «Дон Кихота» направо, второй – налево, шарфик в мелкую черно-белую клетку (х/б) налево, в мелкую черно-красную клетку (х/б) – направо…
Так он не умел. Он и из брака своего, слава Богу, давно расторгнутого, ни пол статуэтки не вынес: дорого сердцу, недорого – молчи, сердце, не заводись! Да и сроду не было в его окружении ничего памятного-из-прошлой-жизни: он настолько привык быть готовым в ближайший момент освободить жилплощадь, всегда в той или иной степени не свою (своей в окончательной степени – не заводилось), что старался не привязываться ни к чему – как раз потому и не привязываться, чтобы в любую минуту бросить через плечо пока-пока – и снова уйти с пустыми руками. Иногда это происходило настолько быстро, что ему казалось, будто он не успевал уйти весь (нет-весь-я-не-умру… ха-ха, как он знал это!) – и некая часть его продолжала жить в уже оставленной им квартире или покинутом им доме.
Значит, и в разные стороны разбежаться придется, ничего не деля: каждый останется с тем, что у него на данный момент случайно окажется в руках… правда, опыт показывает, что в руках именно в такие ответственные моменты ничего нету.
А вот и Манон: здравствуй, Манон. Он сказал это без удивления, без испуга, без радости – сказал так, словно для них в порядке вещей то и дело сталкиваться где придется.
Манон смотрела на него с афиши, между тем как он вот уже с час знал, что ни в какой она не в Дании, а вовсе в Стокгольме, где-то рядом с ним. Это рассказала ему Кит, которой рассказал о Манон, получается, он сам… тот он, которому – второй том «Дон Кихота» и шарфик в черно-красную клетку, х/б. А другой он – которому первый том «Дон Кихота» и шарфик в черно-белую клетку, х/б, – не стал, разумеется, ничего переобъяснять… да и смешно ведь переобъяснять: видишь-ли-Кит-у-меня-действительно-роман-с-Манон-но-рассказал-тебе-об-этом-не-я-хоть-все-и-выглядело-так-будто-я… кто ж такое поймет? И потом, ему ли – вруну-виртуозу – опускаться до такого грубого аматерства! Он просто сказал Кит: не знаю, зачем я посвятил тебя в это, забудь, я, небось, не в себе был, забудешь? – Забуду, пообещала Кит, это мне проще всего.
Ну как жизнь, Манон – и… что прикажешь делать? Я не искал тебя, я честно ждал, когда ты сама меня найдешь, но поверишь ли ты в это, увидев такого вот гостя за одним из столиков? Хотя… зачем усложнять? Через два часа он придет сюда к началу представления, побудет часа полтора – и на поезд до Мальмё. А поверит ему Манон или нет – не его забота.
Он поднял глаза на фасад дома, на котором висела афиша берлинского кабаре: ну и в задрипанном же ты месте выступаешь, бедняга Манон…
Однако ведь два часа надо где-нибудь провести… при том, что дождь со снегом – и на нем уже опять нитки сухой нет. Лучше бы все-таки купить зонтик, пока магазины открыты… да, и обязательно – трубку, есть же ведь они где-нибудь в продаже! С трубкой хорошо, с трубкой ничего не страшно.
Очень болела голова, уже давно болела, вот в чем дело, а то он все не понимал, что же так мешает думать… Черт, таблетки тоже в камере хранения! А если взять и вернуться на вокзал, там сухо, тепло, достать из чемодана впопыхах затолканный туда рюкзак: в нем зонтик, кожаная шляпа-боб, перчатки… конечно, так и надо сделать, сколько ж можно разгуливать по городу с пустыми руками, он сроду так не ходил! Ну и таблетки, конечно, потому что не всякие помогают, а спазмалгон помогает, хоть и через раз… Как же его все-таки угораздило отправиться на тринадцатичасовую прогулку, ни о чем – вообще! – не подумав?