Я прочитал сценарий и, как обычно при чтении вслух, исправил кое-что. Недаром Лев Толстой любил, чтобы ему читали, и говорил, что так он лучше усваивает.
Эдик усвоил. Потускнел. Сказал:
– Ну, это, возможно, смешно, но у нас определенный контингент – солидные люди. Хотелось бы что-нибудь такое… но с юмором.
Я давно уже не удивлялся хотению иных взлететь, но так, чтобы от земли не отрываться. А после пожелания организатора концерта на мебельном комбинате: «И обязательно что-нибудь смешное про фурнитуру», только улыбался и говорил: «Понятно». Тут я попробовал объяснить.
– День рождения празднуется как?
– Как? – спросил режиссер, несколько оживившийся после моего чтения.
– Поздравляют гости – выступают артисты, поздравляют – выступают. Тамада шутит. Гости, подвыпив, изображают веселье. Потом кто посолиднее – солидно уходит, потому что считается: у такого человека должно быть много важных и неотложных дел, а оставшиеся… ну, вы знаете. И в итоге как знак сорта: кто был из именитых персон и звездных на тот день артистов. Некоторые персоны вскоре попадают под следствие, и видеодокументы о совместном праздновании становятся опасной уликой, а артисты – кто-то исчезает со звездного небосклона, оставляя недоумение: как он туда забрался? А те пять-шесть долгожителей, что с них взять – если они и там и сям, ну что здесь может быть эксклюзивного?
– Что-нибудь оригинальное, помнишь, ты для Славы делал…
– Когда это было? При советской власти. Когда телевизионные передачи заканчивались в одиннадцать вечера, а в тюрьму сажали за то, что сейчас днем показывают!
– А мне понравилось, – неожиданно сказал режиссер. – По-моему, это хорошее озорство… не пошлое, и уж точно запомнится на всю жизнь! – Он многообещающе и довольно засмеялся, видимо представив.
– Да? – внимательно спросил его Эдик. – А нас не того?..
– Если правильно расставить акценты и вырулить не на оскорбление, а на добрый юмор, – все может получиться.
Не первый уж раз я видел, как в потухших, казалось, навсегда человечках, просыпалось их детство, как с готовностью бросались они в игру. Помню, неопохмеленный оператор, ворчавший, бубнивший и затравленно озирающийся по сторонам в надежде поскорее сбежать, залез с нами на крышу большого дома на проспекте Мира, да побегал, гремя железом, да там, где и мне, бывшему голубятнику, было не по себе, да посмотрел в близкое голубое небо, только и сказал благодарно и трогательно, когда прощались, одно слово: «Спасибо».
– Можно попробовать, – сказал Икс Игрекович, по-новому взглянув на меня. – Похулиганим напоследок…
– Жить-то охота, – вдруг серьезно произнес Эдик.
И я понял, что он в эту минуту подумал не о себе, а о ком-то из близких, кому он нужен и о ком у него забота. И тоже взглянул на него по-новому.
Репетицию назначили – Эдик договорился – в малом зале ЦДКЖ. Дом культуры прославлен Ильфом и Петровым в «Двенадцати стульях», роман читают, любят и… не замечают: Бендер попадает в новое здание клуба железнодорожников в конце октября, а аукцион, где распродавались стулья, был – 15 мая. За столь короткий срок спроектировать и построить клуб не могли. Но читателю, насладившемуся приключениями двух проходимцев, уже все равно. Да и сама концовка по-советски позитивно-плакатная… впрочем, и тут есть частичка правды жизни: сторож сапожищами на английское сукно лампочку вывинчивать…
Я не хотел идти и, как всегда, чувствовал, что без меня не справятся. Мешаться режиссеру – последнее дело, а не влезешь со своими советами – чувствуешь себя предателем. Который знал, что впереди пропасть, и не предостерег.
Приперся на репетицию. На служебном входе новшество – турникет и два охранника, что особенно забавно, потому что почти все ходят через центральный – он ближе. Однако руководству видней. Когда в Чечне грузовик со взрывчаткой влетел в ворота воинской части и взорвался – приказали перед всеми воинскими воротами положить бетонные блоки. У нас неподалеку военный институт – тоже положили. Хотя там ворота ведут на помойку. А большие стеклянные двери центрального входа – милости просим!
– Рады видеть! – приветствовал меня режиссер.
По сникшим лицам я понял: у них не клеится. Артисты стояли на сцене, будто преступники в суде, готовые выслушать обвинительный приговор. Эдик, молодец, размножил сценарий, и у каждого в руке была бумажка.
– Я не понимаю, она его любит? – спросила артистка, которой предстояло изображать покинутую жену.
В Москве артистов много. И многие куда как талантливее мелькающих на экранах, но характер рисует судьбу. Ох, рисует! Этот после первого успеха нос задрал, да с задранным носом, не в дверь, а – в стену. У другого терпения не хватило своего часа дождаться, как будто ложку до рта не донес. У третьего – наоборот, терпенья через край, как если бы я, когда в авторучке кончилась паста, все водил бы и водил пустым стержнем по бумаге.
А вот – Сеня Снегирев, тестя играть приготовился. Знаю я его – талантливый, но чтоб он прославил себя, его в задницу бульдозером толкать. Сбежал у меня из спектакля, когда в конце 80-х коммерческие концерты начались. Говорил я артистам: «Вы в центре Москвы, прямо напротив Кремля, играете! Билеты на вас, остолопов, у метро “Боровицкая” перепродают втридорога! В газетах рецензии хвалебные с упоминанием фамилий ваших, до того никому неведомых!» Нет, разбежались в неизвестность. Если кто и набил кубышку, все равно ни с чем остался.
Развалили спектакль… Года через три, в том же ЦДКЖ, концерт, переодеваемся в артистической, и Кунаков, будто продолжая со мной спор (я молчал) и успокаивая себя, сказал: «Ничего, будет и на нашей улице праздник!», а натягивающий серебристое трико и стоящий ко всем спиной седой артист сказал: «Ни х… в твоей жизни больше не будет». И прозвучало это так убийственно, что я и сегодня, как вспомню…
А Снегирев… написал я ему потом номер по просьбе худрука. Ныл: не получится! Но я с ним больше не нянчился, сказал худруку: «Пригрозите, что если не выучит текст – уволите!» И Сеня с перепугу стал лауреатом. Я уже знал из телевизора и из газет, когда он позвонил и сказал: «Виктор Михайлович, наше сотрудничество оказалось успешным, может быть, продолжим и сделаем что-нибудь еще?» Прошло две недели, он опять позвонил и – слово в слово: «Виктор Михайлович, наше сотрудничество оказалось успешным, может быть…» Оказалось, что эти две недели он пил запойно и ничего не помнит.
Сейчас он стоял передо мной, отводя глаза, значит, вспомнил.
Я влез на сцену и объяснил:
– У вас ничего не получается, и не получится, пока вы не поймете, что вы делаете.
– Что? – спросила толстушка, которая спрашивала: любит ли она мужа?
– Вы издеваетесь! – внятно пояснил я. И на недоуменные взоры продолжил: – Вы издеваетесь с удовольствием над этими зажравшимися буржуями!
Сказано провокационно, грубо и, возможно, необоснованно, однако посыл – точный. И режиссер, искавший сверхзадачу, радостно свалился с театральных небес, уловил суть и захлопал в ладоши.