Мрачный плечистый адвокат закурил и пустил дым в потолок:
— И Яков Семенович тогда мне сказал: «А теперь, Эльмар, подождем, когда это появится в печати, и посмотрим, что от этого всего останется». Потом, когда газета с «вашей» статьей вышла, мы поняли, почему вы ушли «на вольные хлеба». Позвольте, я вам налью?
— Да, пожалуйста…
Все четверо молча выпили. Толстяк подложил в тарелку Кирилла кусок холодной осетрины, а четвертый адвокат спросил:
— Вам — с хреном?
— Если не трудно…
Четвертый положил ему на тарелку ложечку розового хрена и сказал:
— Во всем этом деле еще один немаловажный фактор. Исторический. Собственно говоря, это касается всей Прибалтики. Ни для кого не секрет, что и Латвия, и Литва, и Эстония со Средних веков были ориентированы на Запад. На Германию, на Скандинавию. Литва — на Польшу… И вдруг пятнадцатого июня одна тысяча девятьсот сорокового года советские войска входят в Литву, а через два дня — в Латвию и Эстонию. И ценой большой крови устанавливают там советскую власть. Ради бога, простите меня, но все прибалты стали считать Советский Союз оккупантом и захватчиком… А спустя год, в июне сорок первого, с их «захватчиком» и «оккупантом» Германия начинает войну! Кем прибалты должны считать немцев? Освободителями! Вот они и шли служить в немецкую армию. Вот они и воевали в «Омакайтсе»… Очень, очень жаль, что все это приняло такие ужасные, уродливые формы. Убиты миллионы… Забыть этого невозможно. Но и закрывать глаза на многое, наверное, тоже не следует…
В семь часов утра Кирилл Петрович Теплов сел за руль своей «Победы» и выехал из Пскова на Ленинградскую трассу.
На шоссе он остановил первый же самосвал «ЗИЛ-130», за треть цены купил у него двадцать литров бензина в бак и двадцать — в канистру. И покатил к Ленинграду.
Машину вел неторопко — все-таки перегарчиком от него несло…
Ехал и расслабленно-уважительно размышлял о себе, любимом. Очень уж он собою гордился и мысленно распускал перья оттого, что так и не постучал с вечера в дверь до чертиков хорошенькой выпускнице Всесоюзного Государственного института кинематографии.
Мало того, и дверь своего номера не открыл ей, когда она в три часа ночи скреблась к нему и что-то жалобно мяукала там в коридоре…
Зато, как только он приедет в Ленинград, а это будет часам к десяти, к одиннадцати, и, если Зойка не успела еще уйти из дому, то ей до вечера из постели будет не выбраться! И он это будет делать много-много раз и с такими честными глазами, с такой нерастраченной силой любви, не омраченной естественным и ничего не значащим в его жизни «броском налево», который, к счастью, так и не состоялся, что…
Что дальше, Кирилл Петрович с похмелюги придумать не мог. И поэтому переключился мыслями на вчерашний разговор с эстонскими адвокатами…
Вечером они с Зойкой и Костей Степановым очень вкусно ужинали в ресторане «Европейской» гостиницы.
Недавно Константина Сергеевича пригласили в Москву на какую-то ужжжжасно ответственную юридическую должность при Верховном Совете СССР и сразу же дали очень приличную квартиру в Лаврушинском переулке напротив Третьяковской галереи.
Кто ему это наворожил — до сих пор никому не известно.
Единственное, чем Косте пришлось поступиться, — это солидной адвокатской клиновидной бородкой и, прямо скажем, редковатыми усами, которые он проносил без малого пять лет.
В системе государственной власти в то время, как, впрочем, и сейчас, не очень-то в чести были подобные внешние вольности.
Ленинградскую квартиру он оставил бывшей жене и дочери, — все надеялся, что они вернутся. Да, кажется, и до сих пор надеется.
Но для солидности — по новому служебному положению, в свои редкие приезды в Ленинград, останавливался в «Европейской».
— Слушай, Кир! У тебя остался экземпляр твоей тогдашней статьи по нашему делу? Еще не искалеченный вашей… не при Зоечке будь сказано, вашей вонючей редакцией? — спросил Костя.
— Ну, конечно! За последние сутки мне уже второй раз напоминают об этой рукописи пятилетней давности, — рассмеялся Кирилл.
— Я ее только позавчера видела, — сказала Зоя. — Приводила твой архив в порядок и…
— Прости Зоя, — прервал ее Костя. — Петрович! Я тут одну штуку затеял — не знаю, получится или нет, но попробовать мы должны. Алимханова Рифката помнишь? Ну, золотые червонцы — фальшак…
— Ты что, считаешь, что я уже совсем того?.. Конечно, помню! Был такой гениальный парнишка, Зоя! Уникум…
Степанов всем налил еще вина, на секунду прислушался к звукам модного тогда «Каравана», который пел под негромкий оркестр слегка прихрамывающий человек в золотом пиджаке и белом жабо, и сказал:
— Мы его в суд представили тогда по статье сто пятьдесят третьей — «незаконная частнопредпринимательская деятельность» — максимум до пяти лет, а нас с ним в суде этот сукин сын — государственный обвинитель гребаный, из элементарного лакейского желания выслужиться перед обкомом, переквалифицировал сто пятьдесят третью на восемьдесят седьмую. Да еще и с этими зоологическими поправками Верховного Совета — чуть ли не на «высшую меру»! Если помнишь, Яков Семенович Киселев еле-еле его тогда отбил на двенадцать лет «строгача»… Я недавно запросил кое-какие каналы, и мне выдали сегодняшнюю информацию по Алимханову — еще той весной его перевели в «общий режим», куда-то в районе Котласа, и в зоне на него намолиться не могут! А мне, для того, чтобы я мог что-то для него сделать, очень нужен самый первый вариант твоей тогдашней статьи. Могу рассчитывать?
— Вопрос — дурацкий. Ответа не требует. Завтра завезу. Но у меня это, кажется, последний экземпляр. А с копировальной техникой, как ты знаешь, у нас все таинственно и строго. Хрен меня к ней подпустят…
— Меня подпустят. И еще. Возможно, и не придется… Но если, кровь из носу, потребуется — я могу в некоторых моментах упомянуть твою фамилию?
— Тебе не стыдно, Степанов? Ты в Москве совсем одичал. Поднимай!
— Зоя! — Костя торжественно приподнял бокал с «Киндзмараули». — Ты превосходно вышла замуж. За тебя, Зоенька. С этим мужиком тебе жутко повезло…
…Когда я вернусь, засвистят в феврале соловьи —
Тот старый мотив — тот давнишний,
Забытый, запетый,
И я упаду,
Побежденный своею победой…
Из наследия Галича
В феврале 1969 года тридцатилетний Рифкат Шаяхметович Алимханов вернулся в Ленинград со справкой об освобождении из мест заключения.
А до этого, сразу после Нового года, в середине января, прямо в колонии было проведено заседание выездной сессии местного областного суда. С присутствием специального представителя Генеральной прокуратуры из Москвы.
Но представитель помалкивал в тряпочку и только наблюдал и наблюдал. А местные областные судейские украдкой все время поглядывали на него — доволен ли он их заседанием? Видимо, все было решено заранее, а его присутствие было лишь «подстраховкой».