Мика мечтал, чтобы ЕГО папа вознесся бы в небо на этом парашюте! Но очередь за билетами была такой длинной, да и папа не выказывал никакого желания…
С островов папа завез Мику домой, а сам уехал на студию. На вечернюю смену. И Мика красочно рассказал маме, «как папа летал на парашюте»! Причем с кучей подробностей, которые взахлеб придумывал по ходу рассказа. «И когда папа взлетел в небо, он стал маленьким-маленьким…»
Вечером мама устроила папе дикий скандал. Она обвинила его в черствости, в нелюбви к ней и Микочке, в потрясающем равнодушии — как он позволил себе так рисковать, да еще на глазах у собственного ребенка?!
Папа, как мог, отбрыкивался, утверждал, что аттракцион рассчитан на «широкие слои трудящихся» и поэтому совершенно безопасен. Но Мику с его фантазиями не предал. Пришел в детскую, сел к нему на кроватку, поцеловал на ночь и тихо-тихо спросил:
— Ты зачем все это наплел маме?
Мика уткнулся носом куда-то между папиным подбородком и воротничком его рубашки и прошептал:
— Мне так хотелось, чтобы ты тоже там полетал…
— Чего же ты мне не сказал об этом на островах? Ты думал, что я боюсь?
— Да…
Папа улыбнулся, поцеловал Мику еще раз и, уходя, сказал:
— Нет, Микуля. Просто там была такая большая очередь, а я не мог опоздать на студию к началу съемки. У меня же была вечерняя смена…
Что же еще?… Что же еще?…
А… Спряжение французских вспомогательных глаголов «этр» и «авуар». Как там…
— Же-тю-а-иль-а-ну-з-авон-ву-заве-эль-зон…
— Не так слитно. Разделяй. Думай, что ты произносишь.
— Же сюи, тю э, иль э, ну сом, ву зет, эль сон… Папуля, ну отпусти меня, пожалуйста! Я же на гимнастику опаздываю!..
— Хорошо, но чтобы завтра…
— Спасибо, папочка! Любименький! «Отец родной»!
— Иди, иди, «сын мой», — смеется Сергей Аркадьевич…
И потом сразу же — «Дом Советов», клетушка прокисшего гостиничного номера.
— Папочка… Открой глаза! Мне тебя никак на кровать не переложить… Помоги мне! Не надо больше водки, папочка… Ну папочка же, пожалуйста!!!
… А потом базар, стенка склада, груда ящиков из-под яблок, папироски «Норд»…
— Как только снимут блокаду, я вернусь в Ленинград, сразу же вышлю тебе вызов, мы найдем Милю и снова заживем все вместе… Ты мне веришь, сыночек?…
* * *
Мика лежит на нарах, лицо накрыто газетой…
А в голове уже начинает пульсировать глухая, знакомая, разливающаяся боль… Она заполняет все черепное пространство…
В ушах усиливается звон… В висках — как молот по наковальне…
Жар охватывает все тело!.. Страшный, испепеляющий жар…
Горит лицо, тело… Руки деревенеют, пальцы судорожно сжимаются в кулаки, ногти впиваются в ладони…
Спазм перехватил глотку — не вздохнуть!.. Воздуха… Воздуха! Нечем дышать…
— Воздуха-а-а!!! — сипло кричит Мика, и газета соскальзывает с его лица на пол. — Дверь!.. Откройте дверь!.. Я задыхаюсь!.. Дверь!!! Окно откройте-е-е!.. Суки-и-и-и…
А из— за двери спокойный, ко всему привыкший голос с сонным взглядом в «глазок»:
— Не психуй. Хочешь «закосить», дождись утра, доктор тебе клизму вставит. А сейчас — ночь. Спи. Не блажи.
Боже мой, но сейчас же голова разорвется на части!.. Нет больше сил себя сдерживать…
— Папочка! Папочка!.. — истошно кричит Мика в полном отчаянии. — Открой мне дверь!.. Немножко воздуха… Я задыхаюсь! Ну хоть окно открой… Я ведь тут совсем один… Совсем один! Ты меня не узнаешь?… Это я — Мика… Твой сын, папа!.. Возьми меня с собой, папочка… Я не хочу больше жи-и-и-ить!!!
Дикий, рыдающий крик Мики слышен на весь коридор следственного изолятора! Он летит мимо дверей остальных камер, пронзает толстые кирпичные стены, мчится по сливным водопроводным трубам, соединяющим все параши всех камер воедино, в один сток этой проклятой жизни!..
О, эти параши!.. Знаменитые тюремные репродукторы! В них кричат из одной камеры, чтобы быть услышанным в другой…
Вот и сейчас из Микиной параши сквозь воду, мочу и дерьмо несется изо всех камер:
— Художник, что с тобой?!
— Тебя бьют, Мишка?…
— Мусора! Суки-и-и!.. Оставьте пацана, бляди!!!
— Фашисты подлючие. Мишку не трогайте!..
Но Мика ничего этого не слышит: сейчас в его сознании только два врага — запертая дверь и закрытое окно с решеткой.
Неужели это тот самый ПОСЛЕДНИЙ МОМЕНТ, КОГДА УЖЕ НЕТ ДРУГОГО ВЫХОДА?!
И тогда…
Страшной, невероятной силы беспощадный разряд обрушивается на толстую, окованную железом дверь Микиной камеры!
Как взрыв, как крушение поездов — грохот и треск на всю следственную тюрьму…
Вспучивается и вдребезги разлетается тяжеленная дверь! В противоположную стенку коридора осколком разорвавшейся бомбы врезается дверной засов с замком, а сама дверь, или, вернее, то, что от нее осталось, вылетает в коридор изолятора уже уродливым комом изломанных досок с искореженным и скрученным железом!..
Словно аккомпанемент к этому взрыву — запоздалый звон сыплющихся осколков оконных стекол, перемежаемый глухим стуком падающих кирпичей из стены, куда была встроена оконная решетка…
ЧП в следственном изоляторе…
Чрезвычайное происшествие.
Саперы осматривают дверной проем бывшей Микиной камеры, вырванную и выгнутую решетку из разрушенного окна под потолком…
— Не, — говорит один сапер. — Это не взрыв. Может, удар или еще чего… А только не взрыв.
Начальства понаехало видимо-невидимо. И партийного, и милицейского, и другого — в штатском…
— Что же это за «удар» может быть такой, чтобы чуть полэтажа не снесло?! — кипятится один в кожаном реглане. — Взрыв, конечно!
— Был бы взрыв — кислятиной бы пахло, — устало возражает ему командир саперов. — Следы обгорелости, оплавленности, другой рисунок разрыва металла…
— Может, когда в тридцать шестом строили — тогда и заложили? А оно сейчас сработало! — говорит другой начальник в драповом пальто с серым каракулевым воротником.
Всем очень нравится эта идея. Она начисто исключает другие рассуждения на эту тему.
— Очень правильно говорит товарищ Карсакпаев! — подхватывает один в штатском. — Тогда врагов народа было больше, чем честных и преданных людей!.. Очень правильная мысль, товарищи…
* * *
В другой камере-одиночке — с целыми дверями и распахнутым для свежего воздуха окном с внешней решеткой — пьют горячий чай из алюминиевых кружек начальник уголовного розыска Петр Алексеевич и закутанный в ветхое тюремное одеяло Мика…