С появлением «фольксвагена» отпала необходимость оставлять реквизит в кнайпе, где работала та самая кельнерша Хайди – с потрясающей попочкой и титечками, как говорил Эдик, – а следовательно, отпала необходимость платить ежедневные пять марок хозяину кнайпы. Правда, исчезла и частая возможность видеть Хайди, которой, кажется, уже был вполне достаточен словарный запас Эдика, чтобы в постели с ним обходиться без переводчика…
– Эта Хайди на тебя так дышит, так дышит, что я не могу на это без смеха смотреть! – завистливо говорил Нартай.
– А ты не смотри, – отвечал ему Эдик. – Кстати! Когда работаем на Мариенплац, когда ты ассистируешь, когда вокруг стоит толпа зрителей – чего ты ходишь с похоронной мордой? Ты можешь хоть раз улыбнуться?
– Нет, – говорил Нартай.
– Почему?!
– Я не улыбаюсь посторонним людям, – говорил Нартай. – И прекрати курить в машине. Дышать нечем! Катька, скажи ему!..
– Пусть курит. Оставь его в покое, Нартайчик, – хриплым, усталым голосом говорила Катя.
– Тебе хочется, чтобы твой ребенок родился сразу же с прокуренными легкими?! – возмущался Нартай.
– Слушай! Когда вы с Петером начинаете жрать водку – мы с Катькой тебе что-нибудь говорим? – спрашивал Эдик Нартая.
– А ты, что – не пьешь?! В сторонке стоишь?
– Я выпил рюмку-другую – и в койку. А вы со стариком, пока пузырь не прикончите, не можете оторваться друг от друга.
– Ну и что тут такого?! Я ему уважение оказываю, а он – мне…
– Черт побери! Откуда в тебе-то это чисто российско-ханыжное: «Ты меня уважаешь?..» – удивлялся Эдик.
– «Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь!..» – пел в таких случаях Нартай.
– Нартайчик, солнце мое, объясни мне, дуре малограмотной, а вот, когда вы со стариком надираетесь своим «Корном», о чем вы потом полночи лялякаете? – поинтересовалась Катя.
– Как это «о чем»?.. Он – танкист, и я – танкист. Что же нам и поговорить не о чем? – пожимал плечами Нартай. – Иногда я ему рассказываю историю казахского народа…
Ждали ответа от Горбачева. Ждали ответа от Назарбаева. От министра обороны. От Прокуратуры Советского Союза.
И все письма отправляли в Союз правильно – то через русских туристов, то через деловых людей, которых сюда хлынуло видимо-невидимо. Одно время чуть ли не каждый день в аэропорт мотались.
А ответов все не было и не было…
– А от Джеффа не было никакого ответа… – грустно сказала мне Катя.
Мы сидели с ней у обочины китцингеровских владений, на краю большого поля, взгромоздившись на огромный силосный бурт – метров сорока в длину, десяти в ширину и не меньше двух в высоту.
От дождей бурт был укрыт широкими полотнищами толстой полиэтиленовой пленки, а чтобы ветер не разметал их в разные стороны, полотнища были придавлены отбегавшими свой срок автомобильными колесами. Их там, на этом бурте, было штук сто!
По невзыскательным советским параметрам в этих выброшенных колесах жизни было не меньше, чем на десять-пятнадцать тысяч километров. Попади они в руки нашего нищего и затравленного российского автовладельца – они бы еще года три служили ему верой и правдой.
Ночь была теплая и лунная, и с высоты силосного бурта нам с Катей было хорошо видно, как, негромко урча двигателем и мерно покачивая пушкой, танк быстро и ловко тащил за собой здоровенный многолемешный плуг, вспахивая поле с какой-то невероятной, рекордной скоростью!
Эдик и старый Петер стояли на запятках широкозахватного плуга – следили за тем, чтобы лемехи не выскакивали из земли. На головах у Петера и Эдика были надеты шлемофоны, подключенные к переговорному устройству танка. Нартай еще с вечера удлинил соединительные колодки этих шлемофонов пятнадцатиметровым тонким кабелем, и теперь Нартай, сидящий внутри танка, и Петер с Эдиком, едущие на плуге, могли разговаривать между собой и корректировать действия друг друга.
В голубом лунном свете Петер и Эдик в своих шлемофонах казались персонажами из какого-то фантастического фильма Спилберга.
– Этот проклятый Джефф исчез, будто его никогда и в природе не существовало, – сказала Катя. – Хотя вот уже несколько месяцев я с каждым днем все сильнее и явственнее ощущаю в себе его присутствие. Не просто воображаю что-то этакое, а ощущаю чисто физически… Вы понимаете, о чем я?..
– Понимаю, – ответил я.
– Я беременна, как по учебнику, – усмехнулась Катя. – Меня уже и подташнивает, и запахи я стала чувствовать острее, и ноги к вечеру отекают… Постоишь на Мариенплац, побренчишь на гитаре несколько часов – к вечеру шнурки от кроссовок так в лапы врежутся, что хоть разувайся и домой босиком шлепай! Хорошо, у Эдика есть машина…
А тут еще мною полиция заинтересовалась. К нам сюда, в «Китцингер-хоф», наезжать стала. Эдьке-то ничего, он по закону здесь. А мы с Нартайчиком – не пришей кобыле хвост. Кто мы такие? Почему здесь? Да еще и с танком!.. Я еще – куда ни шло, у меня паспорт израильский, мне виза не нужна. А вот с Нартайчиком совсем дело худо. Да и Наташу с Петером подставлять неохота. Не дай Бог, кто-нибудь из соседей стукнет на наших героических стариков.
Правда, поначалу, когда мы все трое у них поселились, я однажды случайно услышала их разговор в свинарнике. Они думали, что я ушла кормить оленей, а я припозднилась со стиркой и только стала собираться в загон, слышу разговор в свинарнике. Наташа говорит:
– Мы обязаны сообщить, что у нас живут иностранцы. И что в нашем сарае стоит их танк.
А Петер ей отвечает:
– Ничего и никому мы не обязаны. А уж если обязаны, то этим самым иностранцам – они с нас половину забот по хозяйству сняли. И в доме в сто раз веселее! Ты посмотри на себя в зеркало – ты же на десять лет моложе стала выглядеть!..
И, наверное, там, в свинарнике, стал лапать Наташу, потому что она как рявкнет на него:
– Убери руки, кобель старый! Нашел время под юбку лезть! Ты обязан пойти и сообщить!
– Никуда я не пойду, – говорит Петер и, видимо, продолжает тискать Наташу, потому что она, слышу, чуть ли не криком кричит:
– Да отцепись ты! Насмотрелся голых девок по телевизору…
У нас по пятницам, субботам и воскресеньям по двум программам – по РТЛ и Сат-один – разную эротическую хреновину показывают…
– Не хочешь ты, сообщу я, – говорит Наташа. – Потому что я, как честная немка…
И вдруг слышу, в свинарнике повисла тишина. Даже поросята перестали хрюкать.
А потом – голос Петера. Такой тихий, такой чугунный, что даже мне не по себе стало.