Ведь есть еще Анечка, родной дом, ужин, детский смех, халат, семейный альбом.
А может, чем не занимайся, жизнь будет бегом по кругу, и завтра — снова на площадь?
Нет, я расскажу подробнее. Подробнее расскажу, говорю. Про то, как прорвался к Парламенту и был остановлен в полушаге от него.
Меня наградили охраной, потому что я попал на финишную выборов. Тренированные стражи и зеркальные машины с темным стеклом — чтобы никто меня не убил.
Но я тотчас захотел: пускай приставленные в меня поверят, хотя бы на чуть-чуть. Ну, пожалуйста, пускай они удивятся, что я не такой, как те, кого они раньше возили и берегли. Худ и скромен. И свитер бедняка, лиловый, старый, его еще отец носил.
Сквозь солнце «бабьего лета» катила наша черная зеркальная машина. Зазвонил мобильник.
— Да?
— Сергей Александрович? Мое имя Мила. Фамилия Смирнова. Хочу вас поздравить. Большой успех. Писатель-депутат. Да еще такой юный! В первой тройке! В бюллетенях на всю страну! — голос энергичной курильщицы. — Я представляю издательство. — Она назвала. — Мы узнали, у вас готова книга. Так?
— Рукопись.
— Вы теперь ужасно занятой. Но было бы чудесно! Мы хотели бы с вами задружиться!
— Предлагаю часа через два. На Маяковке есть «Кофе-хауз».
— Спасибочки. Так вы еще и ясновидец. У нас окна туда глядят. До встречи!
— Шестой, шестой, — глухо забормотал охранник с белым проводком в оттопыренном ухе. И что-то неразборчивое.
Они со мной возились третий день. У них были непроницаемые лица и мало слов. Мне казалось, я держу себя по-простому, легко. Я хотел добротой покорить сердца, на которых борозды проложила плеть. Шофер был весь пивной, а охранник — настоящий водочник. Горячее дыхание вырывалось сквозь его узкие серые губы, из мясистых ноздрей, и чудилось, он хочет оскалиться во всю пасть, клоунски наморщить нос, дико завопить. Сколько напряжения и обиды они уже пережили, шкурами прикрывая кого-то!
— С кем вы разговариваете? — спросил я в первый день.
— Вы ничего не заметили? — охранник даже приосанился. — Это наше сопровождение!
Сопровождение я видел мельком. Сопровождение ловчило позади, ближе к цели маршрута — вырывалось вперед и укатывало на разведку: нет ли угроз, и докладывало картину в проводок охраннику. Когда мы причаливали, они уже ждали нас, лихие четверо, выпавшие вон, их машина стояла дверцами нараспашку.
Но вблизи были двое. Водитель Толя и охранник Коля.
В первый день на Большой Дмитровке, вязкой от машин и людей, я опознал бывшую любовь поэтессу Полину, ее черное платье и кожанку.
Опустил темное стекло:
— Эй! — Переполз и освободил ей место: — Подвезти тебя?
Она залезла. Она виду не подала, что удивилась. Точь-в-точь эти двое.
— До перекрестка, — она тряхнула богатыми волосами.
Распущенная мгла, на концах сочно-багровая. Восемь лет назад я любил и ее, и эти волосы без ума.
От нее сияло, как встарь, детскими французскими духами (забывал их марку и у нее спрашивал. Она напевала название, каждый раз довольная, но я опять забывал). От нее веяло мирным, еще погожим холодом, осень застряла в волосах и в складках кожанки.
— Слышала про мои дела?
— Не завидую.
— Твои как?
— Кто — мои?
— Дела, — подтвердил я с вызовом.
— Полный мрак. Ой! — сказала она водителю. — Вы не могли бы остановить здесь? — И сказала ему же: — Спасибо большое.
Хлопнула дверью. Смешалась с улицей. Зачем эта встреча?
«Отчаянье» — какое слово! Когда-то она отсылала меня в отчаянье, хлопая очередной дверью.
— Полный мрак, — вздохнул я и добавил извинительно: — А я был в нее влюблен. Она еще девчонка была. Сейчас вот — пополнела. И потемнела она что-то.
Оба молчали. Я ощутил, что лоб и скулы заливает румянец, точно бы я наклонился к раскаленному самовару за отражением в потной меди. А любил ли я ее? Любил ли я хоть кого-то понастоящему? Себя любил ли? Было бы круто: сей же миг выпрыгнуть из машины, бросить все, пропасть из славной тошной жизни, догнать путницу, вернуться в те подростковые времена, когда я был свободен!
— Сергей, на место вернитесь, пожалуйста, — пробурчал Коля, не оборачиваясь.
— Это важно? — Я переполз обратно, за его спину.
— Убивают, где водитель. Толя рулил и отсутствовал. У них были повадки роботов, но во второй вечер нашего странного союза Коля сплоховал. Зашли в подъезд, встали в кабину лифта. Лифт подумал, заскрипел вверх, и над нами что-то зашуршало. Нечто лежало на крыше кабины. Коля поднял глаза к мигающему потолку, которого он достигал голым затылком, и тоска пробежала по всем мышечным струнам его лица. Он взялся за кобуру на бедре и стал поглаживать.
— В чем дело? — спросил я.
Мне ответил кошмар синих глаз. Он не смотрел на меня, он смотрел вверх. Вероятно, какой-то хулиган взломал дверь в шахту и выбросил ведро мусора. Обрывки и объедки поднимались вместе с нами.
— Николай, — позвал я и пальцем тронул его массивное тело, в живот легко ткнул.
В глазах охранника читалось тугое горе: бомба — ща рванет — ухнем на дно — мясом и щепками.
Вышли на площадку. Он хлопнул себя по лбу. На серых губах заалела жизнь:
— Извините, призадумался.
Итак, был третий день союза с мужиками, третий день царило «бабье лето», позвонила издательница.
В полдень я прибыл на Маяковку в «Кофехауз».
Треугольное лицо, бледное от пудры. Крупной вязки зеленый свитер. Узкие очки. Короткая стрижка желтых волос. Пухлый рот. Голос не обманул, она без конца курила.
Я еще не завтракал и взял сэндвич и грейпфрутовый сок. Она — американо.
Охранник выхаживал за стеклом, правым профилем к нам, при проводке: то и дело полоснет взглядом.
Пухлые губы предполагают медленность речи, но Мила сыпала словами, так что на верхнюю губу заскакивал язык.
— Вы дадите нам новую вещь? — Сунула карточку. — Берем без разговоров. Вы нам нужны как серийный автор. Я придумала вашу новую нишу: социально-активный реализм.
— Что это?
— Это — вы! Молодой, энергичный, везучий. Кросавчег. Как в Интернете: кросавчег. Вы сможете писать нам? Напишите, что хотите. У вас получится. Ведите дневник. Мы мощно заплатим. Дадим тираж.
— Какой?
— Мощный. Заплатим как за бестселлер. Не пострадаете!
— Я не серийный писатель, — сказал я, кусая сэндвич. — Я не готов насиловать бумагу по расписанию.