Однако в его голосе не было сожаления, когда он отвечал.
— Я вынужден это сделать. Другого выхода нет. Я должен выбраться из этой тьмы и не знаю как. Но ты знаешь.
— Ты прав — знаю. Я поняла еще в коридоре, когда ты ко мне прикоснулся, что все придет к этому. Я знала, что так оно и случится. Но как насчет меня, Бен? Как насчет того, чего хочу я?
— Я думал, что выйдет по-другому, Лин. Клянусь тебе. Раньше, честное слово, я думал, что могу взять только часть тебя и оставить остальное. Но я не могу. Я понял это после встречи с Даньелл: я не могу сделать то, что должен, забрав только часть тебя. Мне нужно все целиком.
— Тебе нужно все?
Она постаралась повторить это с презрением, но ее слова прозвучали жалко. Ее голос был несчастным голосом отвергнутой любовницы или только что уволенной служащей.
* * *
Фатер взялась за ручку двери в квартиру Даньелл, но обнаружила, что ручка не поворачивается. Она попробовала снова. Ничего. Ручка не шелохнулась.
— Заперто.
— Что? Что ты такое говоришь? — спросил Лоцман, стоявший у нее за спиной.
— Говорю, что дверь заперта. Не открывается. — Она попробовала снова, чтобы пес сам мог это увидеть:
— Чепуха. Была открыта. Я же оттуда вышел.
— Ну а теперь закрыта. Кто-то запер ее изнутри.
— Зачем им это делать? Бен попросил меня выйти и привести вас.
— Может, ее заперла Лин?
— Чепуха.
— Это ты уже говорил.
Они переглянулись. Потом Фатер подумала: этот разговор я веду с собакой.
С другой стороны двери кто-то начал петь.
— Это Бен.
Присоединился еще один голос — голос, который звучал точно так же, как голос Бена, но было совершенно ясно, что сейчас в квартире Даньелл поют два голоса, а не один. Достаточно прожив с Беном, и Фатер, и Лоцман знали, как он любил петь. Когда он был мальчиком, его русский дед годами развлекал его рассказами о своем детстве в деревне под Омском. О том, как тогда, смертельно холодными сибирскими зимами, людям нечем было развлечься — дул чудовищный январский ветер и температура за окном была сорок градусов ниже нуля. По семейной традиции, гости собирались за кухонным столом, потому что кухня была самым теплым помещением в доме. Там они пели русские народные песни.
Когда Бену было одиннадцать, дед взял его с собой в Хэтфорд, штат Коннектикут, чтобы послушать знаменитый русский хор «Пересвет», исполнявший попурри из застольных песен. Больше всего ему запомнилось в тот вечер, что почти все слушатели, казалось, знали эти песни наизусть. Многие, включая его деда, напевали их вместе с исполнителями. Рукоплескания после каждой песни были громовыми.
Однажды, когда маленький Бен долго лежал в постели с ветрянкой и до смерти скучал, дед навещал его несколько дней подряд и пел ему эти песни. Любимая песня мальчика называлась «Журавлик по небу летел», потому что в то ужасное время он все время представлял себя птицей, взлетающей с одра болезни и через окно выпархивающей в здоровый мир. Много лет спустя, когда Бен впервые столкнулся с картинами Марка Шагала, [26] они напомнили ему о тех днях, когда он лежал в постели, медленно заучивая длинные русские слова из этой песни.
А теперь он пел ее снова. Лин попросила, чтобы они спели ее вместе, прежде чем это произойдет. Она хотела петь, пока это происходит. Для нее более совершенного способа для ухода не было.
— Ты помнишь песню «Журавлик по небу летел»?
— Да, помню.
Во тьме в двух футах от нее он закрыл глаза и припомнил и песню, и то, как дед учил его ее петь.
— Мы можем ее спеть сейчас, Бен? Сможем петь ее, пока…
— Да, Лин, разумеется.
— Спасибо. Так мне будет легче. Я здесь, Бен. Если ты не можешь найти меня в этой темноте, то я — рядом. Я буду говорить, пока ты меня не найдешь.
Минутой позже она почувствовала прикасающиеся к ней пальцы, а потом он снова обхватил ее за плечи. Лин не боялась того, что с ней должно было произойти, она чувствовала только грусть. Теперь она должна отдать ему все. Потом она навсегда исчезнет.
Ей было грустно расставаться с Фатер. Разумеется, невозможно по кому-то скучать, если ты больше не существуешь. Но Лин была убеждена, что, куда бы ни попали ее атомы, когда Бен закончит, они все равно будут скучать по Фатер Ландис. Лин с самого начала знала, что между ними никакого ответного чувства возникнуть не может, но теперь, когда для нее все должно было кончиться, Лин в последний раз тешила себя надеждой, что когда-нибудь, возможно, появится какая-то новая магия, которая позволит осуществиться ее любви.
— Просто чтобы ты знал, Бен: я люблю Фатер.
— У тебя хороший вкус, — сказал он со смешком.
— Нет, я имею в виду, что по-настоящему люблю ее. Если бы это было возможно, я бы ее у тебя отбила. Звучит смешно, но это правда.
— Хорошо.
Когда-нибудь он расскажет Фатер, что однажды в нее было влюблено привидение с лесбийскими наклонностями.
— Ты находишь это смешным?
— Нет, Лин, я нахожу это прекрасным. Фатер — самая прекрасная женщина на свете. Я это имел в виду, когда сказал, что у тебя хороший вкус.
— Мне всегда было интересно, люблю ли я ее, потому что я — это ты или потому что я — это я? — сказала она.
— Разве это не то же самое? — тихо спросил Бен.
Лин провела рукой по волосам.
— Да, думаю, так оно и есть. Вот что мне во всем этом больше всего не нравилось: я — только часть тебя. Во мне нет по-настоящему отдельной меня. Я — только слепок с Бенджамина Гулда. Та часть, которой ты никогда не использовал в жизни, воплощенная в привидении по имени Лин. Будет ли мир шокирован, когда узнает, что все привидения — это слепки невостребованных частей души? Хватит об этом. Теперь я готова. Бен, будем петь?
* * *
— Что это они там поют? — спросил Лоцман.
— Это русская песня. Бен пел мне ее как-то раз.
— Что значит «русская»?
Фатер все время забывала, что говорит с собакой.
— Значит, что на русском языке.
— У людей много языков?
— Ну да.
— Интересно. Потому что у собак язык только один.
— Но сейчас ты говоришь со мной по-человечески.
Лоцман задрал на нее голову:
— Вовсе нет. Я говорю по-собачьи.
Фатер не могла с этим согласиться.
— Ты говоришь со мной по-собачьи?