А ночью на хуторе темно, глаз выколи. Хотя зачем колоть глаз? Этого не пойму. Вот уж язык у русских.
За огородом, у Терека, шакалы лают. Если путник попадётся шакалам ночью, несдобровать ему, закружат, защекочут до смерти. И сами лают – то как малые дети плачут, то как смеются хохотом. Вот и пойми. Может, как раз поймали кого.
Я буду в бабушкиной каморе спать. На сундуке. Мне уже там постелено. Люблю сундук! Бабушка говорит, с тем сундуком она к мужу пришла, в нём было её приданое. Небедная невеста была, сундук большой! А прежде тот сундук был её матушки. А той от своей матушки достался. Сундук дубовый, обит металлом, серебром украшен.
Вот легли спать. Я на сундук, бабушка на кровати с железными спинками, литыми да разукрашенными. Помолилась сначала на образа и легла. Но спать неохота! Охота бабушкиных историй послушать.
– Бабушка, расскажи!
– Что тебе рассказать, пострелёныш?
– О старых временах расскажи!
– Да что в тех старых временах? Я и не помню уже ничего.
Бабушка ломается, привередничает. Такой обычай. Всё равно расскажет. За полночь будет говорить.
Сначала, для затравки, расскажет, как в станицу красные пришли. Это уже когда прадедушку иссекли саблями до смерти, в постели, после боя раненого. Пока прадедушка на коня мог забраться – красным ходу в станицу не было. Прадедушка был – атаман!
И вот пришли красные, голытьба, и сказали: нету больше царя, нету и Бога!
Собрали образа по хатам да в церкви, на майдан свалили и подожгли. На костёр котлы поставили, стали арбузный мёд варить. А котлы прохудились и костёр залили. Взяли другие котлы – с теми то же. Сколько котлов ни меняли, а все текут, как на костёр из святых образов встанут! Так и не сварили арбузного мёда.
Потому что Бог – есть. И поплачут ещё безбожники, Христа продавшие да свои вечные души.
Эту историю я слышал уже много раз, но не перебиваю. Дальше будет интереснее.
– Ба, а расскажи, как после войны было.
– Ох, внучек! Страшное было время! Столько ведь солдатиков лежало по полям, не отпетых, не погребённых! И волков расплодилось! На мертвечинке-то. Да только волки те были странные. И люди странные были. Ведь всё для фронта, а по сёлам и городам голод, люди друг дружку ели. Такое было время, что порой и не понять, где волк, а где человек.
– Ух, бабушка, прямо жуть берёт! Но то, наверное, слухи!
– Какие ж слухи? Я сама видала.
– Что видала, бабушка?
– Ну вот, рассказываю, ехала я из городу, на бричке. Мы ведь в колхозе за трудодни работали, палочки. А чтобы хлебцу детям купить, мать твою выкормить, да сестру её, да братика, я возила тыквы на рынок. Вот после торговли и еду. А вдоль дороги два казака идут, незнакомые. Говорят – подсади, казачка, довези до станицы! Но уж больно они мне не приглянулись. Ноги волочат, плечами ведут, будто гимнастёрка с чужого плеча. Как не в своём теле! И говорят утробно. Я молчу, хворостиной только хоц-хоц, кобылу погоняю. Кобыла добрая была, понесла. А и дёрнул меня чёрт обернуться, смотрю: за бричкой два волка трусят, глаза зелёные светятся. А казаков-то и нету. Я со страху чуть не обмерла. Насилу жива осталась. Молилась всю дорогу да осеняла себя крестным знамением. Тем и спаслась!
– Что же, бабушка, если это оборотни были, они сами в бричку сесть не могли?
– Потому и не могли, что нежить! Ты, внучок, запомни: нежить сама не может в явь зайти. Потому она обманом у человека разрешения спрашивает. А ты скажи только раз: да, я согласен. И всё, пропала твоя головушка. К себе утащат, погубят душу! Потому не разговаривай с незнакомцами, двери ночью не открывай и попутчиков не бери. То три правила.
– А про дедушку расскажи!
– Ой, милай… – Бабушка замолчала. Верно, всплакнула. – Ну что же, любила я своего мужа. Он у меня один мужчина и был. От него трёх детей родила и всю жизнь верной ему оставалась, даже и когда умер он. А я девка была видная, ко мне председатель колхоза на кривой козе подкатывал. Да и сам-то кривой был, что твоя коза! А говорит: Степанида, как есть я один мужик в станице остался! За кого ещё тебе замуж идти? Я добрый, я тебя и с дитями возьму. А не пойдёшь, попомню тебе твоё белогвардейское происхождение да сгною заживо. И тебя, и детей твоих.
– А ты?
– Что же, я как раз сено гребла. Так этими вилами ему в пузо упёрлась и говорю: сказано, что первый муж от Бога, второй от людей, третий от чёрта. Был у меня от Бога Володенька, на войне погиб. Бог дал, Бог взял. А от людей мне ничаго не надо. Тем боле от чёрта. Ты же чёрт кривой, одноглазый! А будешь домогаться али козни строить – я как есть атаманова дочка, твоя правда, ничаго не боюсь, кроме гнева Господня, и ентими вот вилами тебе кишки повыпускаю!
– И что?
– Ништо. Отстал, окаянный.
Мы лежим и думаем. В стекло, на свет незатушенного ночника, бьётся ночная бабочка.
– Ба, расскажи, как дедушка погиб.
– Про то мы, милай, не знаем. Получила я похоронку. Дескать, погиб смертью храбрых, у сельца такого-то в день такой-то, и всё тут. Я после войны в те края ездила, могилку его искала. Не нашла. Да я и сама уж знала, что не погребли его, как положено. А ведь он крещёный был! Не комуняка какой.
– Откуда знала, что не погребли?
– Погребли бы, разве стал бы он по белу свету разгуливать, ко мне приходить?
– Как так «приходить», бабушка? Ты же сказала, что он погиб?
– То обычное было дело. Я как похоронку получила, сижу в сенях, плачу. А ко мне товарки пришли, все вдовы уже, да сразу присоветовали. Степанида, сказали, горе твоё великое, что же делать – война. Ты плачь, горюй, а Бога не гневай. Раз погиб твой Владимир, такова, значит, воля Божья. А мёртвым ходить по земле негоже до самого Судного Дня. Потому каждому свой мир. И мёртвым не место среди живых, а живым – не место среди мёртвых. О том я и тебе говорю внучек, запомни!
– А… это про что?
– Я и сама не сразу поняла. А они говорят дальше: как есть солдатики христианским обычаем не отпетые, встают с полей да идут до дому. Душа далеко уже ждёт суда Божьего. А тело, оно по привычке ищет дорогу в родную землю. Да находит, по звёздам и запаху. И приходят, просят дверь отворить, пустить в горницу. Только ночью всё. Ведь если солдатик дезертир, но живой, он может и днём тихонечко постучать. А мертвяк днём прячется, по кустам да канавам хоронится, света дневного боясь. По тому и узнаешь. Будет ночью ходить, а ты не пускай!
Ты помни, то уже не Владимир твой, а мертвяк, пустое тело! Владимир, душа христианская, любовь твоя, на Небесах упокоен. Держись, казачка, двери не отворяй. А то вот Никитишна, месяц прошёл, как на Ивана похоронка пришла, и пропала Никитишна. Оставила двух детишек круглыми сиротами. А давеча её в лесу нашли, всю волками обглоданную. То нежить, зовёт да манит, уведёт человека, к реке ли обрыву, в чащу ли заведёт, зверям на съедение. По-другому оно ведь никак.