– Охмуряют! – крикнул Остап, спускаясь с лестницы. – Самый охмуреж идет! Под сладкий лепет мандолины.
– Может быть, уйдем? – спросил Паниковский, вертя в руках шляпу. – Все-таки храм божий. Неудобно.
Но Остап, не обращая на него внимания, подошел к Антилопе и принялся нетерпеливо надавливать грушу. Он играл матчиш до тех пор, пока за толстыми дверьми не послышалось бренчание ключей. Антилоповцы задрали головы. Дверь растворилась на две половины, и веселые святые в своих дубовых квадратиках медленно отъехали вглубь. Из темноты портала выступил на высокую светлую паперть Адам Казимирович. Он был бледен. Его кондукторские усы отсырели и плачевно свисали из ноздрей. В руках он держал молитвенник. С обоих сторон его поддерживали ксендзы. С левого бока – ксендз Кушаковский, с правого – ксендз Алоизий Морошек. Глаза патеров были затоплены елеем.
– Алло, Козлевич! – крикнул Остап снизу. – Вам еще не надоело?
– Здравствуйте, Адам Казимирович! – развязно сказал Паниковский, прячась, однако, за спину командора.
Балаганов приветственно поднял руку и скорчил рожу, что, как видно, значило: «Адам, бросьте ваши штуки!»
Тело водителя Антилопы сделало шаг вперед, но душа его, подстегиваемая с обоих сторон пронзительными взглядами Кушаковского и Морошека, рванулась назад. Козлевич тоскливо посмотрел на друзей и потупился.
И началась великая борьба за бессмертную душу шофера.
– Эй, вы, херувимы и серафимы, – сказал Остап, вызывая врагов на диспут, – бога нет!
– Нет, есть, – возразил ксендз Алоизий Морошек, заслоняя своим телом Козлевича.
– Это просто хулиганство, – забормотал ксендз Кушаковский.
– Нету, нету, – продолжал великий комбинатор, – и никогда не было. Это медицинский факт.
– Я считаю этот разговор неуместным, – сердито заявил Кушаковский.
– А машину забирать – это уместно? – закричал нетактичный Балаганов. – Адам! Они просто хотят забрать Антилопу.
Услышав это, шофер поднял голову и вопросительно посмотрел на ксендзов. Ксендзы заметались и, свистя шелковыми сутанами, попробовали увести Козлевича назад. Но он уперся.
– Как же все-таки будет с богом? – настаивал великий комбинатор.
Ксендзам пришлось начать дискуссию. Дети перестали прыгать на одной ножке и подошли поближе.
– Как же вы утверждаете, что бога нет, – начал Алоизий Морошек задушевным голосом, – когда все живое создано им…
– Знаю, знаю, – сказал Остап, – я сам старый католик и латинист. Пуэр, соцер, веспер, генер, либер, мизер, аспер, тенер!
Эти латинские исключения, зазубренные Остапом в третьем классе частной гимназии Канделаки и до сих пор бессмысленно сидевшие в его голове, произвели на Козлевича магнетическое действие. Душа его присоединилась к телу, и в результате этого объединения шофер робко двинулся вперед.
– Сын мой, – сказал Кушаковский, с ненавистью глядя на Остапа, – вы заблуждаетесь, сын мой. Чудеса господни свидетельствуют...
– Ксендз! Перестаньте трепаться! – строго сказал великий комбинатор. – Я сам творил чудеса. Не далее, как четыре года назад мне пришлось в одном городишке несколько дней пробыть Иисусом Христом. И все было в порядке. Я даже накормил пятью хлебами несколько тысяч верующих. Накормить-то я их накормил, но какая была очередь!..
Диспут продолжался в таком же странном роде. Неубедительные, но веселые доводы Остапа влияли на Козлевича самым живительным образом. На щеках шофера забрезжил румянец, и усы его постепенно стали подыматься кверху.
– Давай, давай! – неслись поощрительные возгласы из-за спиралей и крестов решетки, где уже собралась немалая толпа любопытных. – Ты им про римского папу скажи, про крестовый поход!
Остап сказал и про папу. Он заклеймил Александра Борджиа за нехорошее поведение, вспомнил ни к селу ни к городу всплывшего в памяти Серафима Саровского и особенно налег на инквизицию, преследовавшую Галилея. Он так увлекся, что обвинил в несчастьях великого ученого непосредственно Кушаковского и Морошека. Это была последняя капля. Услышав о страшной судьбе Галилея, Адам Казимирович быстро положил молитвенник на ступеньку и упал в широкие, как ворота, объятья Балаганова. Паниковский терся тут же, поглаживая блудного сына по шероховатым щекам. В воздухе висели счастливые поцелуи.
– Пан Козлевич! – застонали ксендзы.
Но герои автопробега уже усаживались в машину.
– Вот видите, – крикнул Остап опечаленным ксендзам, занимая командорское место, – я же говорил вам, что бога нету! Научный факт! Прощайте, ксендзы! До свидания, патеры!
Сопровождаемая одобрительными криками толпы, Антилопа отъехала, и вскоре жестяные флаги и черепичные скаты костела скрылись из глаз. На радостях антилоповцы остановились у пивной лавки.
– Вот спасибо, братцы! – говорил Козлевич, держа в руке тяжелую кружку. – Совсем было погиб. Охмурили меня ксендзы. В особенности Кушаковский. Ох, и хитрый же, черт. Верите ли, поститься заставлял. Иначе, говорил, на небо не попаду.
– Небо, – сказал Остап. – Небо теперь в запустении. Не та эпоха, не тот отрезок времени. Ангелам теперь хочется на землю. На земле хорошо, там коммунальные услуги, там есть планетарии, можно посмотреть звезды в сопровождении антирелигиозной лекции.
После восьмой кружки Козлевич потребовал девятую, высоко поднял ее над головой и, пососав свой кондукторский ус, восторженно спросил:
– Нет бога?
– Нет, – ответил Остап.
– Значит, нет? Ну, будем здоровы.
Так и пил после этого, произнося перед каждой новой кружкой:
– Есть бог? Нету? Ну, будем здоровы!
Паниковский пил наравне со всеми, но о боге не высказывался. Он не хотел впутываться в это спорное дело.
* * *
С возвращением блудного сына и Антилопы, черноморское отделение Арбатовской конторы по заготовке рогов и копыт приобрело недостававший ей блеск. У дверей бывшего комбината пяти частников теперь постоянно дежурила машина. Конечно, ей было далеко до голубых «Бьюиков» и длиннотелых «Линкольнов», было ей далеко даже до фордовских кареток, но все же это была машина, автомобиль, экипаж, как говорил Остап, который при всех своих недостатках способен, однако, иногда двигаться по улицам без помощи лошадей.
Остап работал с увлечением. Если бы он направлял свои силы на действительную заготовку рогов или же копыт, то, надо полагать, что мундштучное и гребеночное дело было бы обеспечено сырьем по крайней мере до конца текущего бюджетного столетия. Но начальник конторы занимался совсем другим.