Полуживец не думал возражать.
— А ведь, пожалуй что, уже и не смешно. Да, шарлатаны водились в любые времена, но в таком масштабе, присасываясь к человеку разом со всех сторон, эта напасть ещё нам не являлась, — продолжал Александр Куприянович. — Они производят болезни, как фабрика — носки, и продают их нам за наши деньги, приложив в довесок курс лечения. Не многим удаётся устоять перед их суггестией. Но и на упрямца, нелепо считающего себя здоровым, они накинули своё ярмо. Ему милостиво объясняют, что надо делать, чтобы это хрупкое и временное достояние — здоровье — не потерять. Как его, утомлённое, восстанавливать. И как с помощью всевозможных профилактик стремиться к этому недостижимому в принципе идеалу — здоровью. — Опять кто-то чихнул. — Просто жить и чувствовать себя здоровым медицина никому не позволит. Либо век живи — век лечись, либо век живи — век стремись. Иначе ты, мил человек, дикарь и варвар. А этот налог, который именуется страховкой?..
За разговором/монологом время пролетело незаметно.
На Фонтанке мешок с головы Ивана сняли. Оказавшись на Гороховой и ухватив покрепче поводок, Полуживец отправился не домой, а на Семёновский плац, чтобы дать Гаю вволю порезвиться. Да и сам он хотел продышаться, смирить внутреннюю бурю, собраться с мыслями и чувствами.
Обретя на зелёном газоне свободу, Гай рыжей молнией промчался из конца в конец вечернего сада, прошивая пылающим ядром кусты и расталкивая грудью прыскавшую в стороны собачью мелочь, после чего принялся по-хозяйски обнюхивать и заново маркировать деревья: какая-то сволочь осмелилась присвоить себе это славное местечко — экая наглая, подлая, шустрая дрянь!
Полуживец, гордый за питомца, прохаживался по дорожкам сада, стараясь не упускать пса из вида. Он, точно художник, изучающий модель, жадно ловил повороты головы, движения лап, перекаты мышц под огненной шкурой, пружинистую лёгкость прыжка — почти полёт — всю совокупную звериную грацию этого дивного создания, такую естественную, мощную и свободную. По лицу Полуживца блуждала отстранённая улыбка — он любовался, он учился, он предвкушал.
Пятница. Рабочий день прошёл как будто в пелене. Иван путался с бумагами, хватался то за одно, то за другое, бросал, не в силах сосредоточиться и вникнуть. Белобрысый коллега-бонвиван, кружа, точно назойливая муха, подмигивал прозрачным глазом, сыпал хохотком: как, хи-хи-хи, продвигаются дела с обворожительной собачницей? не вставил ли, хи-хи, ещё риджбек её мастиффу? Полуживец отшучивался в тон, мол, мастифф — кобель, а с хозяйкой приступили к ритуалу — хвосты обнюхиваем, хо-хо-хо… Потом, после работы, задал шиншилле корма с горкой, и, когда желание того, что страшно, окончательно поглотило и заключило Полуживца в себя, как в кокон, снова, чёрт бы их побрал, явились ужимки конспирации — поездка в темноте холщёвого мешка. Затем короткий инструктаж, из которого Ивану запомнилось немного. Первое: заряд личности можно переносить из тела в тело только путём прямого обмена, поскольку консервации в чистом, выделенном виде он не поддаётся: то ли тает, то ли протухает, то ли, фьють, ускользает в вечность — словом, поминай как звали. Второе: дольше нескольких дней оставаться в чужом теле нельзя, потому что начинаешь забывать о прошлой жизни, как забывают о ней те, кто к нам с Луны свалился, — остаются только сны, неясная тоска и фантомные томления. И третье — наставление практического свойства: точка, место встречи, где Ивану в собачьей шкуре необходимо появиться в полдень воскресенья. Ждать будут двадцать минут, не больше, а потом…
— Были такие, кто не приходил? — с трудом проклюнувшись из кокона, спросил Полуживец.
Он был одновременно возбуждён и покорен охватившей его неизбежности — состояние, не раз случавшееся с ним перед неотвратимой дракой. Инструктировавший Ивана Александр Куприянович кивнул.
— Но почему?
— Причины разные. Несчастный случай. Возмущённая общественность. Полиция. Переоценка сил. Помните, как у Перро? Людоед обратился в мышку, а кот тут как тут. — Александр Куприянович изобразил руками хищный кошачий прыжок. — Но были и те, кто не вернулся по умыслу.
Полуживец ничего не спросил, но вид имел такой, что инструктор счёл нужным пояснить:
— Представьте, что сознание слепого вдруг оказалось в зрячем теле. Захотело бы оно возвратиться во тьму? То-то, мил человек, и оно. — Александр Куприянович многозначительно вознёс вверх указательный палец. — Слепой — это так, для очевидности… Простите за неловкий выкрутас. Я про сомнительность соседства: слепой — очевидность. А иному, быть может, из тела зверя, чувствующего мир тоньше, глубже, резче, не захочется уже вернуться восвояси.
— Но как же… — не сразу нашёл слова Иван. — Ведь вы сказали — через несколько дней перестаёшь понимать разницу, поскольку перестаёшь быть собой. Не только иначе чувствовать, но и мозгами стать другим… или даже совсем не человеком, — зачем это?
— Сказать по чести, — признался Александр Куприянович, — вопрос исследован не очень. Поэтому про скорое забвение себя… как такового, себя первоначального, я говорю, чтобы клиент не обольщался. Да и вообще… Если ты, мил человек, стремишься попасть в рай, то должен понимать, что для того сперва придётся умереть.
Полуживец подумал и спросил: куда же в таком случае деваются тела? С людьми — понятно, живут друг в друге дальше. А с теми, в которых зверь, и они в принудительном сне? Что с этими?
— В утиль, — отрезал Александр Куприянович.
Иван невольно приложил ладони к животу, к груди и их пощупал — ему было жалко сдавать в утиль такое ладное тело.
После инструктажа их с Гаем провели (Полуживец чувствовал, как нарастает и охватывает холодным огнём голову эта взрывная смесь — возбуждение и покорность неизбежному) в помещение, которое напоминало декорации для фильма об учёных изысканиях Франкенштейна, смонтированные посреди торгового зала магазина то ли медицинской техники, то ли бытовой электроники. Ивану дали выпить какой-то раствор, отдающий солодкой, после чего он поступил в распоряжение людей в белых халатах.
Дальше — круженье в голове, туман, падение куда-то вбок и вверх, тонкий изводящий звон в ушах и чернота с цветными блёстками, которые высверкивали, но света не давали. А после — вспышка. И он в трубе, в каком-то шланге, как в тоннеле, внутри которого несётся навстречу приближающейся яркой точке, словно на трассе ночью — в лоб, на слепящие огни. Ещё мгновение и — всмятку, точно шмель на фаре. Вот, вот — сейчас… Но чудом он со встречной смертью разминулся — так поезда расходятся в норе метро по соседним рельсам, только будто ветром обдало, шатнуло, хотя чтоон был в тот миг и может ли этошатнуться, Полуживец не знал. А встречный промелькнул, и что-то ошеломлённое, испуганное, словно с хвостом поджатым пригрезилось Ивану в пролетевшем мимо сгустке света, как мигнувший контур в поездном окне. И — тьма.
Сознание вернулось разом, будто щёлкнул выключатель. А в следующий миг Иван уже всё вспомнил и понял, что его сознание вернулось не к нему.
Бог мой, как тут воняло! Какой чудовищный букет! Как душит эта медицина!..