Доктор и моя мать о чем-то вполголоса совещаются в коридоре. Затем я чувствую движение Дэна и поднимаю взгляд.
Врач — мужчина за пятьдесят, с тяжелой челюстью и множеством подбородков. Кожа у него какая-то серая, неживая, да и фигура странная — грудь выпячена по-голубиному.
— Аннемари? — мягко заговаривает он, подсаживаясь на диван. — Я вам дам сейчас кое-что, просто чтобы вы уснули. Не возражаете?
Я шмыгаю носом, неотрывно глядя на дверь.
Дэн снова шевелится, и я чувствую, как закатывают рукав моей футболки. Холодящее прикосновение ватки со спиртом, укол иглы, потом нажим пальца.
— Можете подержать? — спрашивает доктор.
Рука Дэна соскальзывает с моего плеча, чтобы подержать ватку. Я слышу, как рвется бумага, и скоро место укола заклеивает кусочек бактерицидного пластыря.
— Отведете ее в постель? У нее голова может закружиться, так что лучше помочь.
— Конечно, — говорит Дэн.
Лишившись его поддержки, я аморфно сползаю. Под моим локтем сразу оказывается ладонь. Другая поддерживает сбоку.
— Пойдем, милая. Встать можешь?
Я чувствую себя вымотанной до предела. Я хочу, чтобы от меня все отстали и дали заснуть прямо здесь, но Дэн уже поставил меня на ноги.
— Как ты? — спрашивает он. — Давай я тебя на руках отнесу?
Я мотаю головой, беспомощно наваливаюсь на его плечо… Мы благополучно достигаем лестницы, но тут я останавливаюсь.
— Что такое? Тебе что-нибудь нужно?
— Ммм… — вырывается у меня.
Сколько-нибудь внятно говорить я не способна. Дэн позволяет мне зарулить в кухню, где на стене висит календарь и при нем на липучке — фломастер. Дэн держит меня на весу. Кое-как отодрав маркер, я зубами стаскиваю колпачок и тщательно зачерняю квадратик, соответствующий сегодняшнему дню. Получается черная дыра, черный квадрат шахматного поля, черная прореха в белозубой улыбке. Такое вот двадцать третье июля.
* * *
Скоро и меня саму, как этот квадратик, поглощает тяжелая плотная чернота. На сон она не похожа, потому что ни мыслей, ни сновидений в ней нет. Лишь всеобъемлющая пустота, сквозь которую ничто не проникает. Где-то там — Ева, но дотянуться до нее я не могу. И папа где-то там, но я о нем не горюю. И Гарра, но я больше не боюсь, что нас разлучат. Они точно далекие спутники в черном космосе ночи.
Правда, очень скоро спутники идут на посадку. Действие ативана постепенно проходит. Боль, горе и утрата подбираются все ближе, заполняя спасительную пустоту.
Моей дочери больше со мной нет. Она пропала. Мой единственный ребенок — где-то там, вовне, одинокий, наивный и беззащитный. Быть может, ей холодно. Она хочет есть. А если ее сбила машина и она лежит на холодном асфальте, в грязной луже? Что, если прямо сейчас она плачет и тщетно зовет свою маму?..
Я воочию вижу, как моя несчастная девочка машет рукой, чтобы остановить проезжающую машину. И вот уже ее лапает какое-то отвратительное, небритое, ухмыляющееся чудовище…
Сердце готово выскочить из груди от ужаса.
Ева, Ева, как же ты так? Где ты? Без денег, без какой-либо защиты, даже той, которую способен дать простой здравый смысл… Я схожу с ума, я стенаю, произнося ее имя, потом утыкаюсь в подушку, и некрепкое забытье снова накрывает меня.
Мне кажется, что это длится много часов, хотя наверняка я не знаю. Успокоительное начисто лишило меня чувства времени.
В доме царит тишина, неестественная и жутковатая. Только птицы беззаботно щебечут на дереве за окном.
Раздается цоканье коготков Гарриет. Такса поднимается по лестнице и идет в мою комнату. Останавливается. Я очень ясно представляю, как она поднимает шоколадно-бурую лапку, чтобы толкнуть дверь, и точно — вот тихонько скрипнули петли. Опять цокот коготков, Гарриет снова чуть медлит и наконец лезет на постель, всеми четырьмя лапами царапая покрывало.
Я перекатываюсь, нашариваю ее попу и подсаживаю собачку, пока она не свалилась обратно на пол. Ох, не надо было головой двигать… Ощущение такое, что мозг свободно болтается в черепе. Я прижимаю ладонь к глазам. Когда в висках перестают бухать молоты, я осторожно раздвигаю пальцы, чтобы посмотреть на часы.
Оказывается, я провалялась в постели четырнадцать часов.
Я потрясенно вскакиваю. Простыня падает, и я с ужасом обнаруживаю, что на мне — только белье и вчерашняя потасканная футболка. Я смутно помню, как Дэн помогал мне одолевать лестницу. Потом…
Никаких воспоминаний. Пустота.
Секундой позже я вижу свое отражение в зеркале над туалетным столиком.
Я пододвигаюсь ближе и всматриваюсь. На голове у меня сущее воронье гнездо, причем надо лбом — явственно розоватого цвета. На лице потеки, глазницы превратились в темные ямы. Ногти поломаны, исцарапаны, под ними грязь. Хорошо хоть зубы в порядке — белые, ровные, ну так что им сделается, они ведь парцелановые. Я их сама выбирала…
Я морщусь, стаскивая вонючую футболку. А из подмышек как пахнет… Я вновь присаживаюсь на край постели. Трех минут на ногах не провела, а мне уже необходимо передохнуть.
Вскоре я снова поднимаюсь и иду к зеркалу. Беру щетку и пытаюсь сделать что-нибудь с волосами. Я дергаю спутанные пряди, получая мазохистское удовольствие. Я как раз думаю об этом, когда боковым зрением замечаю какое-то движение во дворе.
Я иду посмотреть… И тычусь лбом в холодное, твердое стекло.
Из дверей конюшни, катя тачку, появляется Дэн. Ему навстречу идет Жан Клод. Он тащит кипу сена.
Все лошади пасутся, в том числе и Гарра. Я приглядываюсь к его масти и вздрагиваю. Я не очень уверена, бодрствую я или еще сплю. Я пока ничего не предприняла для того, чтобы увезти его отсюда и спрятать, но теперь с этим делом придется повременить.
И с ним, и с поисками адвоката для Мутти. И даже с организацией папиных похорон. Пока не найдена Ева, все прочее не имеет значения.
Я должна срочно что-то сделать. Я не могу просто сидеть и ждать, не позвонит ли она. Будь мы в Миннеаполисе, я бы хоть знала, откуда начинать поиски, но здесь… Что я вообще могу? Не в фургон же садиться, чтобы по окрестностям колесить…
Я заворачиваюсь в халатик и выглядываю в коридор, придерживаясь за ручку двери.
Передо мной — комната Евы. Темная и страшно пустая. Сквозь приоткрытую дверь я вижу ее туалетный столик. Бутылочки лака для ногтей — синие, зеленые, золотые. Открытые патрончики помады нарочито развратных алых тонов. Недопитый стакан выдохшейся коки, даже губная помада с одного краю осталась… Книжка в мягкой обложке, раскрытая посередине. Она лежит вверх корешком, и белые заломы показывают, какими порциями читала ее Ева. Шелковая блузка свисает со спинки стула…
Я ощущаю разом притяжение и отталкивание. Мне так хочется зарыться в ее вещи, но я боюсь. Как бы не оказалось, что это вся моя память о ней.