* * *
Проходя по Новокузнецкой улице, наблюдал, как милиционер притиснул животом своим недетским продуктовую палатку к стене девятиэтажного дома так, что у ней внутри пакеты с чипсами стали лопаться. А на продавщице так и вовсе лица не было. Милиционер губищи в окошко просунул и говорит, говорит повелительное. Деньги сует. А она, бедная, и ответить ничего не может — так ее плющит. Только рот раскрывает, как пойманная рыба на песке. Если бы у милиционера на поясе рация вдруг не заговорила, и он не отодвинулся… Но палатка все равно на выброс. Ребра гнутые, чипсы в труху…
* * *
Возле дома перекладывают бордюрные камни. Не знаю, почему. Может, потому, что неделю назад их красили, и теперь настала пора их выбросить.
Пришли рабочие. Один с отбойным молотком, а остальные два… тоже пришли. Сидят, курят. Смотрят, как народ обходит того, который молотком асфальт ломает. Идет мимо них дама с очень строгим лицом. Проплывает даже. И вот она уже почти проплыла и показалась корма — огромная, как у круизного лайнера, состоящего из множества палуб, на которых и бассейн, и духовой оркестр, и бар с коктейлями, и загорелые блондинки в полосатых шезлонгах. И эта корма так туго обтянута белыми брюками, что…
— Ты смотри, Леша, как она жопу-то насупила, — тихонько замечает один из рабочих другому. И выталкивает губами в сторону этой кормы колечко дыма.
* * *
Одну букву в названии поменял — и нет ни кожаной тужурки, ни нагана, ни холодной головы с бородкой клинышком, а вместо нее чайный клуб под названием «Железный Феникс». Правда, он все же на Лубянке, в Большом Черкасском переулке. Тихо там, покойно. Как в музее, выдают войлочные тапки при входе. Вернее, в каморке, уставленной книжными полками. На полках макулатура всякая, а раньше была китайская поэзия, мадам Блаватская и прочий дзен-буддизм. Но как-то они не прижились. Прижился фэншуй, цигун, разная эзотерика и китайский чай самых разнообразных сортов. От белого до сине-зеленого. Названия у сортов самые экзотические — к примеру, «Два мудреца в китайском тазу» или «Персики моей подружки» и другие, в таком же роде. В самом чайном зале косматый ковер, низенькие столики и подушки. Скрещивай ноги — и сиди, пей чай хоть три часа. Только перед уходом попроси кого-нибудь тебе их разнять. На стенах большие китайские панно. Из тех панно, на которых изображено все — от муравья-крестьянина до большого корабля, которому и карты в руки. Поначалу показались мне эти панно корейскими, и я даже спросил прехорошенькую официантку:
— Не корейские ли?
— Нет, — говорит, — не корейские. На них же иероглифы нарисованы.
Впрочем, антураж не весь китайский — есть и картины местных пуантилистов, судя по их виду, приобретенные по случаю и недорого, есть фарфоровая статуэтка девушки в тюбетейке, есть даже веревочные качели, прикрепленные к потолку в центре зала. Почти каждый вечер здесь живая музыка — такая медитативная и такая тихая, что кажется полуживой, а местами и полумертвой. Пить чай здесь можно просто, а можно за отдельные деньги, церемонно. Само собой, что церемонно не означает вынос самовара цыганами с песнями и плясками. Все по-китайски тихо, почтительно, с персоналом в китайских косоворотках и кокошниках. Да если и без всякой церемонии, то официантка все равно перед вами на колени встанет, махнет рукавом, и из него на столик посыплются чайные принадлежности.
А чашки, а чайничек, а ситечко так малы, так малы… Кабы груднички или гномы пили чай, то, конечно, только этой посудой и пользовались бы. Чайничек обольют кипятком из китайского термоса изнутри и снаружи многократно, и обмахнут его специальной кисточкой, прежде чем насыплют туда горсточку чайных листьев и заварят. А еще дадут вам понюхать сухой чай. И после того, как заварят и выльют, как говаривала одна моя знакомая еще в советское время, чай первого созыва, дадут вам понюхать из-под него пустую чашечку с наперсток величиной, и спросят: — Чувствуете, как запах чая на ваших глазах становится все слаще и слаще? И действительно — если раньше пахло просто распаренным веником, то стало пахнуть сладким распаренным веником чувствуешь. После того дадут попробовать и сам чай, но уже второго созыва. Буквально полглотка — больше в чайный наперсток не помещается. Потом официантка прекратит дозволенные речи, поднимется с колен, оставив тебе китайский термос с московским кипятком и уйдет. А уж ты доливай каждый раз по тридцать капель в этот чайничек и пей. Справедливости ради, надо сказать, что вода в московском кипятке не московская, а из Пушкина. Не того, который выпьем с горя, где же кружка, а из подмосковного города. Есть там ключ почти Кастальский с прозрачной и вкусной водой. Вот ее-то и употребляют для заварки. Да, чуть не забыл. Кроме чаев в меню и нет ничего. Хоть чашки грызи. Курить тоже нельзя. Звонить по мобильному телефону и жаловаться на совершенно пустой чай не рекомендуется, да и сам не захочешь. Люди вокруг сидят. Наслаждаются чаем, думают что-то китайское, возвышенное, а некоторые от полноты чувств и щурятся.
Сидишь, значит, ты, подливаешь, наслаждаешься ароматом, пьешь и неотступно думаешь, что за эти деньги мог бы в каких-нибудь Кимрах или Луховицах и самовар, и пряников, и колбасы чайной, и водки рюмку, и даже ущипнуть монументальную официантку за живое… И был бы, дурак, при полном своем удовольствии… Но — нет. На то и столица, чтоб проникнуться тонким, изысканным и философским.
* * *
Рифма «рюмочная — сумеречно» мне нравится. Пусть кто-нибудь скажет, что она не свежа и не оригинальна. В рюмочной «Второе дыхание», что в Пятницком переулке, сумеречно. То ли от табачного дыма, то ли от кухонного чада, то ли от второго дыхания. Ступенек вниз немного — четыре или пять. Столики покрыты нержавейкой — сигаретой не прожжешь, да и нет нужды. На столах стоят пепельницы, в девичестве — жестяные пивные банки. Края у пепельниц надрезаны и красиво загнуты в виде лепестков. Так и представляется, что сидит долгими зимними вечерами в подсобке грузчик, поет заунывные грузчицкие песни и фигурно вырезает из банок пепельницы, вкладывая в них всю нерастраченную тягу к прекрасному. Бутерброды с колбасой и сыром тонкие-тонкие. Если дохнуть на них посильнее — улетят с картонной тарелки. Потому все дышат аккуратно, прикрывая рот ладонью после того как выпьют. Вот стоит мужик — он взял двести посольской и столько же томатного сока. Стоит — в каждой руке по стакану — и смотрит на них с выраженьем надежды и муки. Решает, с которого стакана начать. Рядом трое. Уже все разлито по стаканам, уже рот пересох предвкушением, уже кадык дернулся вверх, точно передергиваемый затвор, уже… и тут кто-то вспоминает про закуску. Не алкаши же, в конце концов, чтобы без закуски. Из кармана достается палочка твикса, вылущивается из надорванной обертки, тщательно обдувается от табачных крошек и разламывается на три части… Нет, не так. Не разламывается. Хозяин твикса протягивает палочку товарищам, и каждый культурно и вежливо отламывает от нее по кусочку, маленькому, как конфетка, родившаяся семимесячной. Вот теперь — можно. Чокнутся, выпьют, вздохнут глубоко, посмотрят каждый на свой твикс и снова разольют. За столиком у стены пьют пиво с газетой. Говорят о политике. Судя по выражениям — реально оценивают обстановку, не питают иллюзий. Посетителей мало. Девушка за стойкой смотрит на часы — до закрытия еще битый, точно мужик у входа, час.