Завершая экскурсию по музею, присмотримся к еще одному шедевру русской книжной графики. Это офорт «Иван Грозный заживо переплетает сына», выполненный неизвестным художником-акмеистом. Как сверкает в руке Грозного царя занесенное над сыном огромное переплетное шило! К сожалению, сама книга не сохранилась. Из косвенных источников установлено, что называлась она «Отцы и дети». Но кто ее автор и о чем она…
* * *
Если не брать в расчет разные художественные и картинные галереи, то всякая музейная экспозиция, какому бы предмету она ни была посвящена — всегда начинается с наидревнейших времен. К примеру, в музее авиации покажут вам самодельные крылья какого-нибудь народного умельца и такой же самодельный клюв, которым он отбивался от жены и соседских мальчишек при взлете; в музее электроники у входа лежит на бархатной подушке самая первая на свете кремниевая микросхема, края которой неровно обработаны зубилом кроманьонского человека; в музее народов крайнего Севера Сахары это маленький сушеный кузнечик, от которого произошли многочисленные племена туарегов и тигуанов… В московском музее истории хлебного дела таким экспонатом являются останки мужчины древнего племени мякишей, селившегося на берегах Москвы-реки вместе с кривичами и вятичами полторы тысячи лет назад и сразу налево. От культуры мякишей к нам не дошло ничего — ни берестяных грамот, ни обсценной лексики, ни фибул, ни фистул, ни даже пустых бутылок. Осталась только пословица о том, что хлеб всему голова. Мы часто повторяем эту древнюю мудрость, даже не понимая, что она означала для мякишей. Стараниями наших археологов, химиков и биологов было неопровержимо доказано, что голова у представителей этого древнеславянского племени действительно состояла из хлебного мякиша. Вернее сказать, не вся, но мозг. Из-за него-то мякиши и пропали. Первыми стали вымирать мужчины. Мало того, что женские особи в мирной жизни часто выедали мозг мужским, так еще и в междоусобных войнах пленных мякишей ожидала ужасная участь — им откармливали голову и…
Но перейдем ко временам более мирным и менее людоедским. Вот лежит на специальном помосте двухметровый обломок дыры от Царь-Бублика, испеченного еще при Иване Грозном. Царь-Бублик был исполинских размеров. Только маковые зерна, в которых его обваляли при выпечке, величиной с крупный горох. Вокруг бублика водили хоровод сто пятьдесят восемь с половиной девок и пели английскую народную песню про бутерброд с колбасою, который сманил на прогулку краснощекую сдобную булку.
Отчего же английскую, спросите вы? А оттого, что испекли Царь-Бублик к приезду английского посланника сэра Робина Бобина Барабека, который привез ответ английской королевы Елизаветы на письмо нашего царя с предложением идти за него. Тогда еще никто не знал, что посланник привез невежливый отказ, и потому встречали Барабека по-царски. А уж как узнали… В архивах Тайного приказа есть записи о том, что сэр Робин страшно маялся животом, поедая Царь-Бублик в течение двух недель без всякого перерыва на еду и сон. Так и не смог одолеть он царского угощения — оно его одолело.
Рядом с обломком висит на стене в темной раме слоеного теста небольшая картина «Иван Грозный затягивает на шее сына баранку».
Перейдем в следующий зал. Перед нами один из первых документов, регламентирующих печение пирогов в Российской империи: «Устав о добропорядочном пирогов печении». В нем один из параграфов навсегда запрещает делать пироги из грязи, глины и строительных материалов. Увы, этот устав, как и многие другие уставы, указы и уложения не возымел действия. Уж такой мы, видно, народ. Переставши делать пироги из досок, кирпичей, толстых строительных гвоздей и прочей дряни, стали печь их с котятами, а конфеты лепить и вовсе черт знает из чего…
В отличие от Царь-Бублика, Царь-Баранку изготовили в булочной Филиппова специально к Нижегородской ярмарке летом девятьсот третьего года. Для того чтобы размачивать ее в чае, на фарфоровых заводах Кузнецова была изготовлена чашка под стать баранке. Дюжина здоровых мужиков поднимала Царь-Баранку, чтобы окунуть ее в чай. Что и говорить — не обошлось без того, чтобы два человека упали в чай, а поскольку он был с ромом, откачать их удалось с большим трудом — так они сопротивлялись. В восемнадцатом году недоеденные окаменевшие остатки баранки реквизируют для нужд столовой Нижегородского губкома большевиков, где, судя по документам, их грызут еще три года, после чего следы Царь-Баранки теряются.
Что же до пряников, то в столице они всегда были привозными. До конца восемнадцатого века Москву пряниками снабжала Вязьма. От тех, «вяземских» времен остался нам пряник в виде двуглавого орла. Был он так искусно и с таким и подробностями испечен, что томился в музее недолго — в один прекрасный день взмахнул глазированными крыльями и улетел. Вот это пустое место с остатками орлиного пряничного помета и показывают экскурсантам. Теперь-то о вяземских пряниках почти никто не помнит даже и в самой Вязьме, а не то что в Москве — всё заполонили тульские пряники. Если все же испечь вяземский пряник и положить его рядом с тульским, можно увидеть, как последний станет черстветь и плесневеть буквально на глазах. Кстати, если уж речь зашла о пряниках, нельзя не рассказать об еще одном пряничном экспонате. Всем известно, что самые распространенные пряники — печатные, но мало кто знает, что в девятьсот пятом году на Пресне в большевистской подпольной пекарне восставшие рабочие пекли непечатные пряники. Продавали их как по одному, так и в наборах из трех или четырех пряников, уложенных в специальные коробки таким образом, чтобы получались трех— или четырехэтажные выражения. Один трехэтажный набор чудом сохранился. На нем мелкими буквами такое написано… Пекли их аж до семнадцатого года. В начале восемнадцатого власти пекарню в одночасье прикрыли и от пряников решительно перешли к кнутам.
В том разделе экспозиции, что посвящен калачам, не пройдем мимо небольшого раскрашенного лубка «Пьяные охотнорядские мясники, взяв в руки свиные рыла, отправляются в калашный ряд». Не стоит, однако, думать, что пекари были беззащитны перед свирепыми мясниками. В архивах тверской полицейской части сохранился протокол допроса одного дюжего подмастерья калашников, который только взятием саечек за испуг сделал трех мясников инвалидами.
Одним из излюбленных народных лакомств были и остаются крендели. В Россию впервые крендель привез Петр Первый из Выборга, для чего ему пришлось осадить и взять город штурмом. Начиная с середины девятнадцатого века, у нас пекут самые разнообразные крендели — большие и маленькие, соленые и сладкие, с маком и орехами, с тмином и сыром. Не стану вас утомлять рассказами о них, но обращу внимание на странную, на первый взгляд, фотографию маленького кренделька, висящую в самом углу зала. Половина его изображения закрыта точно серой вуалью. Это тот самый кренделек, которым несколько лет назад подавился Джордж Буш-младший. И серая вуаль, как вы сами понимаете, вовсе не дефект фотографии. Не пришло еще время открывать ее всю.
* * *
Есть в Москве Сверчков переулок. Назван он так потому, что с екатерининских еще времен торговали здесь певчими сверчками, привезенными с Дальнего Востока — из Китая, Вьетнама и даже Сиамского королевства. Полюбились песни сверчков и вельможам, и купцам, и простому народу. Конечно, народ слушал своих, запечных, и этим был доволен, а вот вельможи выписывали себе тысячных заморских солистов. Выделывали они такие рулады, что особенно чувствительные дамы и девицы не выдерживали — пускали слезу, иногда и две. Одна беда — уж больно здоровы и страшны были сверчки на вид. Даже золоченые клетки не придавали им авантажности. Тогда придумали шить им крошечные камзольчики и башмачки с серебряными пряжками на все шесть ног. Нашли какого-то еврея-портного, который не только обшил их с головы до ног, но и смастерил им крошечные скрипочки. У князя Потемкина-Таврического был сверчковый квинтет, который играл и пел из Гайдна, Моцарта и Генделя. Бывало, их сиятельство наприглашает к себе гостей и давай их потчевать сверчковой музыкой. Как заиграют они «Маленькую ночную серенаду», как начнут подпевать своим скрипочкам — так у графа Румянцева-Задунайского чуть не апоплексический удар делается. В пику потемкинскому, Румянцев решил устроить свой сверчковый оркестр, но не на западный манер, а на наш, русский. Немедля послали за евреем-портным, и тот графским сверчкам сшил кумачовые косоворотки, стачал смазные сапожки из телячьей кожи самой тонкой выделки да смастерил такие звонкие балалаечки, что в момент, когда заиграли они русскую народную песню «Прощай радость, жизнь моя…», особенно чувствительные дамы и девицы не только пустили слезу, но и заплакали в три, а некоторые и в четыре ручья…