В коллекции музея есть и еще один экспонат из Англии. Это портрет Робина Бобина Барабека в старости, кисти Уильяма Ростбифа. Перед нами высохший старик, совсем не похожий на того розовощекого бутуза, скушавшего сорок человек, и корову, и быка, и кривого мясника. Оказывается, всю жизнь его так мучила и угрызала совесть, что он решил уморить себя непосильной диетой.
Зал русской кухни украшает огромное полотно неизвестного художника «Иван Грозный откармливает своего сына к празднику». Кухонных артефактов того времени сохранилось мало, а потому под картиной находится экспонат из другой эпохи — берестяной короб, и в нем надкусанный пирог с зайчатиной. Тот самый, который Меньшиков продал за копейку юному Петру. Удивительна судьба этого экспоната. Долгое время он хранился в частной коллекции, во Франции, в семье потомков эмигрировавших после семнадцатого года князей Сапожищевых-Бутузовых. Лишь в конце девяностых годов прошлого века русский миллиардер-патриот выкупил короб и пирожок, чтобы подарить их музею.
На отдельной стене висят в красивых рамках меню царских торжественных приемов в Кремле. О, эти меню, украшенные виньетками кисти Васнецова, Поленова и Бенуа! Не читать их надо, но раздать участникам какого-нибудь огромного хора с тем, чтобы они пели на разные голоса каждую перемену блюд. Вот басом выпевают жаркое из дичи или бараньи котлеты со спаржей. Рулет из рябчиков — сопрано. Холодное из рябчиков и гусиной печенки — уже меццо-сопрано. Ветчина на вертеле с мадерой — глубокое, грудное контральто. А уж дисканты поют консоме, прозрачное, точно безмятежный, теплый океан у побережья Сейшел или Багам, на янтарной поверхности которого качается листик петрушки или несколько ресничек укропа. И совсем тонким, захлебывающимся от слюны нежным детским голоском спеть крошечные, величиной с крупную пуговицу, слоеные пирожки с утиным мясом или ливером, лежащие на тонкой тарелочке с голубой каемочкой рядом с бульонной чашкой.
Надо сказать, что идея желудочных песен не нова. В старину в русских трактирах часто вешали клетки с певчими птицами. Этих соловьев или канареек специально обучали таким трелям, что у посетителей разыгрывался просто волчий аппетит. Теперь это искусство давно утрачено, и соловьев не встретишь даже и в лучших московских ресторанах. Поговаривают, однако, что люди очень и очень состоятельные все же имеют таких птиц в своих домах, чтобы возбуждать свой аппетит, утомленный гастрономическими изысками.
В советском разделе у посетителей неизменно вызывает интерес фартук повара столовой общепита, с десятками нашитых карманчиков для обрезков мяса, масла и рыбы, уносимых домой. В снаряженном состоянии, после окончания рабочего дня, такой фартук мог весить более десяти килограммов.
Рядом с фартуком висит форменная юбка официанта кремлевской столовой для самых высоких партийных бонз. С виду самая обычная черная строгая юбка, но подбита она сзади толстым слоем простеганной ваты. Нет, вожди наши ничего плохого с официантками не делали. Да и не могли по причине почтенного возраста и многочисленных болезней, но очень любили похлопать или ущипнуть за подлежащее симпатичную официантку. Членов политбюро много, а она одна. Домой придет — хоть лед к одному месту прикладывай — так оно распухло. Ни сесть, ни лечь. И ведь старикам-то не откажешь в их невинных удовольствиях. По морщинистым рукам не дашь — еще не дай бог отнимутся. Да и сколько им оставалось тех щипков и хлопков… Вот и нашли выход из положения.
В одном из музейных коридорчиков сиротливо притулились несколько экспонатов из раздела «Холостяцкая кухня», подаренных музею частными коллекционерами. В трехлитровой банке лежит нечто серое, бурое и малиновое с белыми включениями шпига. На этикетке перед банкой написано «Еда мужская, два килограмма». Над банкой, на стене висит триптих неизвестного московского художника Маковского-Бублика «С утра и до вечера», котором изображена яичница-глазунья с катарактой на оба глаза, несколько слипшихся насмерть пельменей, и сморщенная от злой горчицы сосиска.
На отдельных столах стоят шедевры современных кондитеров-шоколатье. Нет такого экскурсанта, который не задержался бы возле скульптуры обнаженной девушки из белого шоколада. С ней связана одна из многочисленных примет, в которые так верят москвичи, трущие нос бронзовой собаке на станции метро «Площадь революции» или целующиеся на мостике в Нескучном саду. Уж кто и когда придумал, что лизнувший грудь шоколадной девы будет неутомим в любовных играх — я не знаю. Может быть московский обычай — младший брат веронского обычая подержаться за бронзовую грудь Джульетты. Может и так. Знаю только, что администрации музея приходится чуть ли не раз в квартал уносить скульптуру на реставрацию.
У самого выхода посетителей ожидает сюрприз — маленький ящичек с десятком кнопочек. Нажав наугад какую-либо из них, можно услышать, как из скрытых за стенными панелями динамиков раздастся голос: «Сдачи не надо!» или «Дайте жалобную книгу!», или «Девушка! Уже половина второго, а я все жду первого!». Когда любопытные вдоволь наслушаются, экскурсовод нажмет еще одну кнопочку, и зазвучит лучшая запись коллекции: «Чилаэ-э-эк! Шампанского!», — в гениальном исполнении Шаляпина и цыганского хора из ресторана «Яр».
* * *
Музей «Палаты старого английского двора»
Ничего в палатах английских купцов в Москве не сохранилось от времен их постройки — только каменные тесаные блоки, из которых сложены подвалы и часть стен. Остальное реконструировано. «Все выглядит как новое, из чистки». В девяносто четвертом году приезжала Елизавета Вторая, расписалась в книге почетных посетителей и подарила музею макет той самой нимфозории, которую Левша подковал. Макет, кстати, выполнен в одну треть величины блохи. Сколько лет прошло с тех пор — мы уж и ружья кирпичом почти не чистим — а все англичане успокоиться не могут. Задели мы их за железное. Конечно, подковывать блоху не стали — два раза одну шутку повторять никакого интереса нет, а только наши эксперты ее краем глаза посмотрели и видят — блоха-то насквозь больная. На главной сердечной шестеренке трех зубьев не хватает, а те, которые есть — считай, наполовину стесаны. Ну и все ножные шарниры ржавчиной поедены. Уж какие там верояции — ей, бедной, надо на первую группу садиться, а лучше ложиться и лежать, не двигаясь. Она и лежала. Английский посол раз в год наведается чаю попить с директором музея, на блоху одним глазком глянет, убедится, что она, болезная, в своей коробочке на красном бархате не шевелится, улыбнется уксусно, по-английски, пожелает удачных покупок директору и в посольство укатит.
Так бы оно и продолжалось, кабы не новый президент. Уж как он прознал про английскую нимфозорию — не ведаю. У него докладчиков много. Вызвал он к себе предыдущего президента премьер-министра.
— Как же так, — спрашивает, — целое министерство нанотехнологий у нас есть, а одну несчастную блоху…
И так нехорошо на премьера посмотрел… Вернулся тот к себе в Белый дом, лег на премьерский диван, лицом к стенке повернулся и так ему стало обидно… Обедать его звали, не пошел. Ни на письма, ни на звонки целых пять минут не отвечал. Приходил директор ФСБ — звал играть в разведчиков — даже с ним не пошел. Ну да на обиженных, как известно, воду возят. Еще через пять минут премьер-министр вскочил и приказал немедля вызвать министра нанотехнологий. Привезли его. Министр еще на горных лыжах был, снять их не успел — так быстро его привезли. Стоит, понять ничего не может — только веснушками своими хлопает да лыжными палками по полированному паркету царапает. Впрочем, что тут понимать, когда дадено тебе две недели сроку на все — тут исполнять надо, а не то самого в блоху превратят и танцевать заставят.