* * *
Старый пруд. Задумчивое молчание большой и нерешительной серой цапли, третий час решающей, куда ей поставить вторую ногу, и тяжелое молчание черной воды под неподвижной ряской, сотканное из множества легких молчаний невесомых водомерок, суетливых жуков-плавунцов, непоседливых серебряных мальков, глупого молчания толстого карпа и настороженного недоброго молчания старой щуки, медленно шевелящей седыми плавниками в зарослях стрелолиста у самого дна. Захлебывающийся от ветра шепот ивы. Низкое бомбардировочное гудение пролетающего шмеля. Тонкий истребительный писк комара. Деликатный скрип вытертых деревянных ступенек, неторопливо спускающихся из беседки на берег, заросший острым, жестяным шорохом осоки, мягким шумом камыша и оглушительным кваканьем. Прохладное шелковое шуршание платья. Шепот, робкое… все более настойчивое… нечленораздельное… Треск ломающихся кустов и оглушительное молчание лягушек, разом сиганувших в воду от греха подальше.
* * *
Ветрено. Вдоль берега по мокрому песку бежит голый и насквозь прозрачный от солнца маленький мальчик. Видно, как у него внутри, в груди, появляются маленькие серебристые пузырьки смешинок и, теснясь, толкаясь и сверкая, поднимаются вверх по тонкой шее к хохочущему рту.
* * *
Этим летом нашествие колорадских жуков. С картошкой они уже расправились. В соседней деревне были случаи нападения на животных и даже на людей. Тракторист вечером выпал из трактора покурить на картофельное поле, и к утру от него осталась только пустая бутылка. Этикетку – и ту сожрали полосатые сволочи. Никакие инсектициды их не берут. Ученые агрономы, правда, утверждают, что в период полового созревания колорадских жуков надо на грядки бросать что-нибудь полосатое – носки старые, матрасы, обрывки тельняшек. Жуки как их видят – так сразу с ними начинают спариваться. Не на этот – так хотя бы на следующий год их будет меньше. Говорят, что на том трактористе как раз были полосатые носки. Если бы у жуков имелось какое-нибудь обоняние – может, его бы и не тронули, но обоняния у них нет, и тракторист был обречен.
Туристу в Козьмодемьянск хорошо не приезжать, а приплывать по Волге. Если плыть из Москвы в Астрахань, то после Чебуреков, Чемоданов, Чебурашек, и немного не доходя до Чебоксар, как раз и будет Козьмодемьянск. С раннего утра на пристани ждут теплоход местные жители с вяленой чехонью и копченым лещом, глиняными свистульками, колокольчиками, магнитиками на холодильник, французскими духами в разлив, вареными раками, плетеными корзинками, малиной, черникой и клубникой в пластиковых стаканчиках и ведерках, пирожками с картошкой, рисом, луком и яйцом. Ждут туристов и экскурсоводы. Как только под громкие, пронзительные крики теплоходных массовиков-за-тейников их выведут на набережную, построят в колонны, оторвут от копченых магнитиков, вяленых колокольчиков, лещей с рисом, яйцами и картошкой, глиняных раков, плетеных корзинок, полных французской малины, черники и клубники в разлив тех, кто уже успел до них дорваться, – тотчас же, не давая опомниться и устремиться к новым неизведанным прилавкам, ведут в первый из четырех городских музеев.
Художественно-исторический музей Козьмодемьянска – вместе и картинная галерея, и краеведческий музей. Галерея он потому, что в самый разгар Гражданской войны казанские художники организовали Волжско-Камскую передвижную выставку с целью «приблизить искусство к народу». По мере того, как искусство приближалось к народу, к Козьмодемьянску, в котором остановилась выставка, приближался фронт. В Казань было возвращаться опасно, да и в Нижний плыть с картинами было, мягко говоря, неостроумно. Решили переждать месяц-другой. Потом третий-четвертый. Через год художник Григорьев, кстати уроженец Козьмодемьянска, на основе передвижной выставки, в которой были полотна Айвазовского, Левитана, Репина, Поленова, Шишкина и Маковского из частных собраний Казани, создает музей. Еще через два года исполком Козьмодемьянского уездного Совета со всей пролетарской решительностью постановляет «ввиду усиленной работы в области народного образования и как основателя музея тов. Григорьева, местный городской музей именовать музеем имени тов. Григорьева Александра Владимировича». Когда в тридцать восьмом году Григорьева, к тому времени одного из создателей и председателя Ассоциации художников революционной России, отправляют на восемь лет в лагеря, у музея его имя отбирают. В пятьдесят четвертом году Григорьева реабилитируют, в шестьдесят первом хоронят на Новодевичьем, и через пять лет возвращают музею его имя.
После того, как Григорьев вышел из Карлага, он жил в Тарусе и зарабатывал себе на жизнь тем, что писал вывески для столовых и закусочных. В художественной галерее Козьмодемьянска есть картины Григорьева, а вот вывесок нет ни одной. Понятно, почему их нет, но… жаль.
В краеведческом отделе музея все точно так же, как и в краеведческом отделе музея Галича, или Мурома, или Весьегонска – непременные бивни мамонтов, позеленевшие от времени ископаемые самовары, прялки, швейные машинки «Зингер», пушечные ядра, чучела волков, лосей, сов, стрельца в красном кафтане, граненые аптекарские пузырьки позапрошлого века, столетний ржавый аппарат для тайного голосования шарами и статуэтки пляшущих под гармонь мужиков то ли кузнецовского, то ли поповского фарфора. Раз уж зашла речь о статуэтках, то надобно признаться – более всех мне понравилась та, что называлась «Конь в пальто», представлявшая белого коня в черных круглых очках и бордовом пальто, из кармана которого торчит журнал «Огонек». Впрочем, никакого отношения к фарфору она не имела, была сделана из пластмассы, толстого сукна, проволоки и стояла в зале современного искусства.
Но вернемся к истории Козьмодемьянска. Когда в середине шестнадцатого века Иван Грозный плыл из покоренной Казани в Москву, то у него, кроме французских духов в разлив, которые он на дух не переносил, – и пирожки, и малина, и копченые лещи, и казанские магнитики на кремлевский ледник – все было с собой, и он, может быть, и проплыл бы мимо того холма, на котором теперь стоит Козьмодемьянск, но уж больно место ему приглянулось. Так приглянулось, что повелел он заложить на холме крепость. Было это в канун праздника святых бессребреников Космы и Дамиана, а потому и городу дали имя Козьмодемьянск. Правду говоря, местные жители его между собой так почти никогда и не называют, а обращаются к нему запросто – Кузьма.
В первые десятилетия своего существования был Кузьма… да одним названием и был. Только через три десятка лет воеводы Солнцев-Засекин и Туренин поставили на склоне холма острог и поселили в нем стрельцов и однодворцев. Под защиту нового острога… никто не рвался. Некому было. Вокруг стоял, как писали в документах того времени, «пустой черной дикой лес», в котором пошаливали черемисы, так и не смирившиеся с падением Казани. Немного погодя перевели из Свияжска ямщиков и поселили в этом черном, диком лесу под городом. За ямщиками стали приезжать командированные таким же командно-административным способом кузнецы, шорники, бондари, слесари, пекари и крещеные инородцы. Льгот переселенцам не обещали и, к примеру, шорникам не светило стать офшорниками, а обещали набеги черемисов, пожары и участие в военных походах против крымского хана. Жили не столько земледелием, сколько охотой, рыбалкой и лесоторговлей. Дичи в те времена вокруг Козьмодемьянска было столько, что одними только медведями можно было населить небольшой европейский город вроде Парижа или Лондона. И это не считая лисиц, куниц, белок, рысей, оленей, бобров, норок и даже горностаев. Ну, про рыбу и рассказывать нечего. Скажу только, что нынешние окунь, чехонь, плотва и синец были тогда вроде мелких млекопитающих в эпоху господства динозавров. Сидели себе тихо под корягами и дрожали, глядя на проплывающих мимо многопудовых осетров и стерлядей. Окуней, чехонь и плотву ловили в те времена только детишки, старики, инвалиды да бабы на сносях. Настоящие рыбаки для того, чтобы показать размер выловленного осетра, становились в цепь и брались за вытянутые в стороны руки. Вот такой же был тогда и лес – могучие, высокоствольные дубы и неизвестно на какой высоте оканчивающиеся мачтовые сосны. Как увидел эти дубы и сосны Петр Алексеевич… так и стал Козьмодемьянск крупнейшим на Волге центром по заготовке леса для русского флота, а потом и вовсе второй после Архангельска российской лесоторговой биржей с многомиллионными оборотами. В Козьмодемьянске происходила смена бурлаков. Ветлужские сдавали огромные, до двухсот пятидесяти метров в длину, плоты волжским, пропивались до нательных крестов и нанимались на новую работу.