— Нет, — возразила племянница, — ни одна из них не заслуживает прощения, все они причинили нам зло. Их надобно выбросить в окно, сложить в кучу и поджечь. А еще лучше отнести на скотный двор и там сложить из них костер, тогда и дым не будет нас беспокоить.
Ключница к ней присоединилась, — обе они страстно желали погибели этих невинных страдальцев; однако ж священник настоял на том, чтобы сперва читать хотя бы заглавия. И первое, что вручил ему маэсе Николас, это Амадиса Галльского в четырех частях.
— В этом есть нечто знаменательное, — сказал священник, — сколько мне известно, перед нами первый рыцарский роман, вышедший из печати в Испании, и от него берут начало и ведут свое происхождение все остальные, а потому, мне кажется, как основоположника сей богопротивной ереси, должны мы без всякого сожаления предать его огню.
— Нет, сеньор, — возразил цирюльник, — я слышал другое: говорят, что это лучшая из книг, кем-либо в этом роде сочиненных, а потому, в виде особого исключения, должно его помиловать.
— Ваша правда, — согласился священник, — примем это в соображение и временно даруем ему жизнь. Посмотрим теперь, кто там стоит рядом с ним.
— Подвиги Эспландиана [73] , законного, сына Амадиса Галльского, — возгласил цирюльник.
— Справедливость требует заметить, что заслуги отца на сына не распространяются, — сказал священник. — Нате, сеньора домоправительница, откройте окно и выбросьте его, пусть он положит начало груде книг, из которых мы устроим костер.
Ключница с особым удовольствием привела это в исполнение: добрый Эспландиан полетел во двор и там весьма терпеливо стал дожидаться грозившей ему казни.
— Дальше, — сказал священник.
— За ним идет Амадис Греческий, — сказал цирюльник, — да, по-моему, в этом ряду одни лишь Амадисовы родичи и стоят.
— Вот мы их всех сейчас и выбросим во двор, — сказал священник. — Только за то, чтобы иметь удовольствие сжечь королеву Пинтикинестру, пастушка Даринеля с его эклогами и всю эту хитросплетенную чертовщину, какую развел здесь автор, я и собственного родителя не постеснялся бы сжечь, если бы только он принял образ странствующего рыцаря.
— И я того же мнения, — сказал цирюльник.
— И я, — сказала племянница.
— А коли так, — сказала ключница, — давайте их сюда, я их прямо во двор.
Ей дали изрядное количество книг, и она, щадя, как видно, лестницу, побросала их в окно.
— А это еще что за толстяк? — спросил священник.
— Дон Оливант Лаврский [74] , — отвечал цирюльник.
— Эту книгу сочинил автор Цветочного сада, — сказал священник. — Откровенно говоря, я не сумел бы определить, какая из них более правдива или, вернее, менее лжива. Одно могу сказать: книга дерзкая и нелепая, а потому — в окно ее.
— Следующий — Флорисмарт Гирканский [75] , — объявил цирюльник.
— А, и сеньор Флорисмарт здесь? — воскликнул священник. — Бьюсь об заклад, что он тоже мгновенно очутится на дворе, несмотря на чрезвычайные обстоятельства, при которых он произошел на свет, и на громкие его дела. Он написан таким тяжелым и сухим языком, что ничего иного и не заслуживает. Во двор его, сеньора домоправительница, и еще вот этого заодно.
— Охотно, государь мой, — молвила ключница, с великою радостью исполнявшая все, что ей приказывали.
— Это Рыцарь Платир [76] , — объявил цирюльник.
— Старинный роман, — заметил священник, однако ж я не вижу причины, по которой он заслуживал бы снисхождения. Без всяких разговоров препроводите его туда же.
Как сказано, так и сделано. Раскрыли еще одну книгу, под заглавием Рыцарь Креста. [77]
— Ради такого душеспасительного заглавия можно было бы простить автору его невежество. С другой стороны, недаром же говорится: «За крестом стоит сам дьявол». В огонь его!
Цирюльник достал с полки еще один том и сказал:
— Это Зерцало рыцарства [78] .
— Знаю я сию почтенную книгу, — сказал священник. — В ней действуют сеньор Ринальд Монтальванский со своими друзьями-приятелями, жуликами почище самого Кака, и Двенадцать Пэров Франции вместе с их правдивым летописцем Турпином [79] . Впрочем, откровенно говоря, я отправил бы их на вечное поселение — и только, хотя бы потому, что они причастны к замыслу знаменитого Маттео Боярдо [80] , сочинение же Боярдо, в свою очередь, послужило канвой для Лодовико Ариосто, поэта, проникнутого истинно христианским чувством, и вот если мне попадется здесь Ариосто и если при этом обнаружится, что он говорит не на своем родном, а на чужом языке, то я не почувствую к нему никакого уважения, если же на своем, то я возложу его себе на главу.
— У меня он есть по-итальянски, — сказал цирюльник, — но я его не понимаю.