– А-а, знаменитая Юля.
Не знаю, чем это я была знаменита. Уж не тем ли, что в школьные годы считалась как бы соперницей Эльмиры? Смешно…
В то время Али Аббас уже слетел с олимпа: в 1952 году Багиров за что-то рассердился на него и прогнал из руководства. Несколько лет Али Аббас директорствовал на нефтеперерабатывающем заводе, а в 57-м вышел на пенсию, жил безвылазно на даче в приморском селении Бильгя, газет не читал, радио не слушал, по телевизору смотрел только футбол, страстно болел за команду «Нефтчи», для которой в свое время, будучи у власти, немало сделал. Другой страстью Али Аббаса был виноградник. Целыми днями он возился с лозами – то прививка, то обрезка, то опрыскивание. Зато и виноград у него каждый год был отменный. Тихими летними вечерами Али Аббас играл в нарды с соседом по дачному поселку, замминистра внутренних дел по пожарной части. Так, в тиши и довольстве, вдали от вредного шума жизни, он прожил двадцать лет, и протянул бы еще добрый десяток, если бы не рак легкого. Умер Али Аббас вскоре после того, как ему стукнуло восемьдесят.
Итак, приезжаем мы к Эльмире и Котику на традиционный день свадьбы. Вручаем подарок – набор чешских бокалов с изображениями старых автомобилей и букет хризантем. Расцеловались.
– Каждый раз, Юлечка, любуюсь твоими волосами, – говорит Эльмира своим томным контральто. – Как тебе удалось сохрани-ить?
– Ой, что ты! Посмотри, сколько седины.
– Ну и немного. А я совсем седая. И волосы стали как проволока-а.
У Эльмиры, нашей восточной красавицы, были в школьные годы роскошные черные косы. Теперь – короткая стрижка, волосы, крашенные хной, имеют цвет темной меди. И расплылась Эльмира здорово. Но круглое белое лицо по-прежнему красиво. Одета, как всегда, ярко: крупные красные и голубые цветы по темно-коричневому шерстяному платью.
А Котик так и сияет золотыми зубами, расположенными по обеим сторонам широкой улыбки. Он тоже располнел, но в меру. Носит очки. Лицо отяжелело, несколько обрюзгло. Удивительно, что в таком возрасте (ему, как и Эльмире и мне, пошел шестьдесят пятый год) Котик, кажется, не потерял из своей шевелюры ни единого волоса – такая красивая седая грива. Котик из тех мужчин, которым от природы (или от Бога?) дана импозантность.
– Мы, как всегда, первые? – говорит Сергей, пожимая Котику руку.
– Нет. Фарида здесь, с Вагифом.
Гюльназ-ханум, конечно, на своем посту – в кухне. Идем засвидетельствовать ей почтение. Маленькая, высохшая, как сухарик, в неизменном головном платке-келагае, она сидит у стола, заставленного блюдами с закусками, и руководит подготовкой пира. В прежние годы она сама священнодействовала у плиты, но теперь ноги плохо держат, все-таки Гюльназ-ханум под девяносто, и она руководит сидя.
Я наклоняюсь и целую ее в морщинистую щеку. Она мелко кивает и говорит:
– Хорошая пара, хорошая. – И добавляет старинную формулу: – Чтоб все ваши болячки перешли на меня.
– Ой, Гюльназ-ханум, – говорю, смеясь, – не надо никаких болячек. Привет, Фарида.
– Привет, – улыбается Фарида, младшая из сестер, не отрываясь от работы: она нарезает на доске лук. Руки у нее в резиновых перчатках, большие карие (как у всех Керимовых) глаза полны слез.
После появления на свет второй дочери – Эльмиры – Гюльназ-ханум долго, лет двадцать, не рожала. Но уж очень мечтал Али Аббас о сыне, и Гюльназ на пределе родильного возраста, в сорок пять лет, родила третьего ребенка. Было столько забот и тревог (Фарида родилась семимесячной), что разочарование Али Аббаса очень скоро сменилось обожанием младшей дочери. Болезненная, хрупкая Фарида стала любимицей семьи.
Жизнь у нее сложилась не слишком удачно. Она училась на втором курсе консерватории, когда на ее бледненьком, но прелестном лице остановил восторженный взгляд один молодой композитор. Последовал бурный роман, взрыв страсти, скоропалительное замужество. (С тихими девочками бывает такое. Моя Нина тоже была тихоней, прежде чем ужаснула дружный коллектив школьных учительниц своей беременностью.) Увы, праздник любви продолжался недолго. У Фариды случился выкидыш, от горя она слегла, все ее переживания были какие-то чрезмерные. Ну а дальше… В общем-то, верно говорят: ничто не ново под луной. Композитор оказался усердным «ходоком» по бабам. И когда Фарида убедилась в этом, последовал разрыв столь же бурный, сколь и сближение. После развода бедная девочка впала в жуткую депрессию. Тоже, конечно, не ново… Все же спустя год (ей выхлопотали академический отпуск) Фарида вернулась в консерваторию, окончила, стала преподавать в музыкальном училище. Я не слышала, как она играет на фортепиано, но говорили, что у нее талант подлинный. Она вела замкнутый образ жизни. Но недавно мы узнали от Эльмиры, что у Фариды роман с молодым, но довольно известным поэтом Вагифом Гаджиевым. Они помолвлены, свадьба будет весной.
– Это от лука, – говорит Фарида, вытирая платочком глаза.
– Эля, дай фартук, буду вам помогать, – предлагаю я.
– Ну уж нет, – отвечает Эльмира. – Ты в гости пришла, а не на работу. Идите в гостиную.
В гостиной у них дорогие ковры, один на паркете, два – на стенах. Раздвинутый стол покрыт белоснежной камчатной скатертью, расставлены приборы. На готовящийся пир благосклонно взирает с большого фотопортрета лысенький толстенький Али Аббас, человек из народа.
Котик знакомит нас с Вагифом Гаджиевым, женихом Фариды. У жениха, как и положено поэтам, буйная копна волос. Лицо приятное, нос с заметной горбинкой – чувствуется, что это волевой человек. Вот только очень уж пучеглазый. Усаживаемся в кресла вокруг журнального столика, на котором раскрыты нарды.
– Играйте, – говорит Сергей, – вы же не закончили игру.
– Нет, ничего, все равно я проиграл. – Вагиф смешивает шашки. Говорит он быстро, с небольшим акцентом. – Константин Ашотович играет в нарды, как… как Капабланка! – выпаливает он и смеется, запрокинув голову.
– Не столько играли, сколько спорили, – уточняет Котик.
– О Карабахе, конечно? – говорит Сергей.
– О чем же еще? Вагиф считает, что толчком к началу карабахских событий было интервью академика Аганбегяна в Париже в октябре… или ноябре?
– В ноябре восемьдесят седьмого! – вскидывается Вагиф. Слова сыплются как из пулемета. – За три месяца до начала событий! Нам достали этот номер «Юманите». И перевели! Он сказал, что НКАО должна перейти в Армению! Что вопрос решится в ходе перестройки!
– Мало ли что вякнет академик, – возражает Котик. – Причина событий – давнишнее недовольство армянского населения Карабаха. Кеворков зажимал культурные связи с Ереваном. Не разрешал прием ереванского телевидения. Тормозил реставрацию памятников армянской культуры. Чуть что – сразу лепили «национализм»…
– Кеворков сам был армянин!
– Ну и что? Он делал все так, как велит бакинское начальство.
– Кеворков был плохой, а Погосян что – хороший? Комитет особого управления – хороший? Плохой-хороший – разве в этом дело? Сам-мый главный – это армянский нац-на-лизм! Константин Ашотович, к вам не относится, мы вас знаем, но армяне в Ереване всегда высоко нос задирали! Они самые древние, самые культурные, Арцах, то есть Карабах, принадлежит им, Нахичевань – им, скоро скажут – Баку тоже основали!