Дельного совета от него ждать не приходилось. Но – пусть будет в доме мужчина. Мама права…
Недели две спустя, когда Нине сделали аборт, и я перевела ее в другую школу, и суматоха улеглась, Сергей счел нужным кое-что объяснить.
– Понимаешь, меня заставили, – сказал он, сидя на своем краю тахты. – Вскоре после ареста комкора меня вызвали повесткой из Борисоглебска в Воронеж, в управление НКВД. Такой там был черненький, маленький, весь в ремнях… глаза горят и прямо режут… Спросил, комсомолец ли я… и, значит, мой долг помочь разоблачить… Я говорю, видел комкора несколько раз и почти не говорил с ним, только на вопросы отвечал. «Какие вопросы?» – «Ну, где работаю… и вообще». – «Давай подробно, Беспалов. Каждое слово вспомни». А что каждое слово? Ничего серьезного, так, шуточки… Например, спрашивает комкор, водятся ли в Вороне щуки. Ворона – это речка там… Водятся ли щуки, и, мол, надо их ловить, не то они нас ущучат… «Ты, – говорит, – поймай мне щуку покрупнее»… А черненький за эти слова ухватился…
Ну вот, – продолжал Сергей, помолчав. – Он меня огорошил. Сказал, что комкор Глухов имел задание от Тухачевского вредить в авиационной промышленности. На самолетостроительном заводе были аварии. И хоть комкор ловко маскировался, но есть точные сведения… доказательства его вредительства… Представляешь мое состояние?
– И что же ты написал? – спросила я.
– Он сам написал… Дескать, в словах Глухова, что надо ловить щук, не то они нас ущучат, просматривается явная боязнь разоблачения… «Поймай щуку покрупнее» – это попытка вовлечь меня в преступную агентуру с целью… в общем, с целью маскировки от карающих органов. Явный вражеский выпад…
– Чушь какая-то! – вырвалось у меня. – И ты подписал?
– Это теперь выглядит как чушь. А тогда это была суровая действительность. Обостренная классовая борьба. Разве мог я не поверить органам?
– Да-а. Но теперь-то, теперь! Тухачевский реабилитирован. Значит, и Глухов невиновен. Или ты все еще думаешь, что он…
– Не знаю.
Сергей ссутулился, прикрыл глаза. Лоб, такой гладкий прежде, избороздили мучительные морщины. Знаете, мне впервые в жизни стало жаль его – такого прежде победоносного… Я вздохнула…
В мае пала ранняя бакинская жара. Эльмира затормошила нас: хлопочите об отпуске, в июне едем в Кисловодск, а осенью будет турпоездка в Венгрию, готовьте деньгу… Мы захлопотали. Но планам совместного летнего отдыха не суждено было сбыться. Вдруг свалился Котик с гипертоническим кризом, потом Эльмира увезла его в санаторий на поправку. А нас не отпустила из Баку мама.
После недолгой ремиссии, в течение которой мама энергично устраивала в клубе водников выставку из истории Каспийского пароходства (и Сергей ей помогал – записывал воспоминания старых моряков, переснимал какие-то фотокарточки), снова началась депрессия. Этот приступ был особенно тяжелым. Больно было смотреть, как мама вдруг поднималась с постели и, с выражением застывшего отчаяния на постаревшем лице, с руками, судорожно сцепленными на груди, бродила по комнате, по кухне – не находила себе места. Уже самые сильные антидепрессанты не помогали. Опять начались разговоры о невозможности жить… Вдруг стала просить, даже требовать, чтобы я поместила ее в больницу. Я не хотела – наслышалась о том, как обращаются с душевнобольными в наших психушках. Возможно, в этом моем нежелании была роковая ошибка…
Приближался день Сережиного пятидесятилетия. Но мы не отметили его. Ранним утром третьего августа меня словно в бок толкнуло беспокойство. Я выскочила в большую комнату, заглянула за ширму. У маминой кровати белели рассыпанные по полу таблетки. Мама была еще теплая. Но сердце не билось. «Скорая помощь» ничем помочь не могла.
Мы похоронили маму на верхнем кладбище, в Патамдарте.
Господи, упокой эту мятущуюся душу…
Около полудня в субботу 13 января в квартире Беспаловых зазвонил телефон. Юлия Генриховна взяла трубку.
– Привет, Юля, – услышала она томный голос Эльмиры. – Как вы там? Ничего? Юля, вам Володя не звонил? Не-ет? Понимаешь, он завтра летит в Москву…
– Знаю.
– Я для Лалочки готовлю посылку-у. Демьянки, зелень, инжировое варенье… Лалка без инжирового варенья не мо-ожет. – Эльмира хихикнула. – Володя сказал, что заедет с утра, но что-то его нет…
– Приедет, – сказала Юлия Генриховна. – Не волнуйся, Эля. Куда он денется.
– В городе неспокойно, Юлечка. Котик расхандрился… Вот он хочет тебе что-то сказать. Целую.
– Здравствуй, Юля, – зарокотал в трубке голос Котика Авакова. – Я хотел сказать, чтоб вы с Сергеем по городу не шастали. Я вчера ездил в поликлинику – это же черт-те что. Город как будто захвачен дикими кочевниками.
– Спасибо, Котик, за совет. А чего это ты хандришь?
– Ничего я не хандрю. А как Сергей?
– Так себе. Пока отбрасывает тень на землю, как ты любишь говорить.
– Это хорошо, – одобрил Котик. – В этом вся штука жизни.
Юлия Генриховна вошла в маленькую комнату, в «кабинет», где Сергей Егорович сидел в своем крутящемся кресле и читал газету.
– Кто звонил? – спросил он, не отрываясь от чтения.
– Эльмира с Котиком. Они о Володе тревожатся. В городе, говорят, неспокойно.
– Послушай, что я вычитал. Амосов пишет: «Ученые примерили, что девяносто пять процентов наших генов одинаковы с обезьянами. Даже не верится: Христос, Будда и рядом – гориллы». Каково?
– Что он хочет сказать? Что мы недалеко ушли от обезьян? Так для этого не надо подсчитывать гены. И так ясно.
– Не так уж ясно, – буркнул Сергей Егорович.
– Сережа, мне надо съездить к ребятам. Тихо, тихо, не вспыхивай! Нина купила сапоги, ей малы, а мне будут впору. Ты же знаешь, я без сапог осталась.
– Она что, не может матери привезти сапоги?
– Не может. Ты же знаешь, Павлик болеет, Олежку нельзя оставить на него.
– «Ты же знаешь», «ты же знаешь»… – Сергей Егорович хмуро смотрел на жену поверх очков. – Сама говоришь, в городе неспокойно. Не пущу.
– Ох, Сережа! Мы с тобой сколько уже – сорок лет женаты, а ты все еще не понял, что если мне что-нибудь надо…
– Давно понял. Тебя переспорить невозможно. Я поеду с тобой.
Володя Аваков эту ночь провел не дома. Почти не спали они с Наташей всю ночь.
– Господи, – шептала она, – неужели я все еще живая?
– Живая, – подтверждал он.
– Из какой сказки ты пришел?
– Из пятого «А».
– Ты поспи, ты поспи, – шептала Наташа уже под утро. – Нельзя так себя растрачивать…
– Помнишь, – сказал Володя, поглаживая ее худенькое плечо, – я нарисовал у тебя в тетради космонавта… В тетради по арифметике… А ты пожаловалась Софье Львовне…