– Перестань! Талдычишь пропагандистские штампы!
– Что значит – «талдычишь»? – обиделся Сергей. – Я не талдычу, я дело говорю. Это сионистское государство…
– А у нас какое? Интернациональное? Сколько, ты сказал, убили армян? Сколько тысяч вынуждены бежать из Баку?
– Столько же, сколько азербайджанцев бежало из Армении… Это вспышка старой вражды, она не характерна для нашей…
– А что характерно? Лозунги, в которые давно никто не верит? Хочу тебе крикнуть, Сережа: протри глаза! Посмотри, что творится в Прибалтике, вспомни Тбилиси и Фергану!
– Что ты хочешь сказать? – Он смотрел на меня оловянным взглядом. – Все вспышки межнациональной розни произошли только потому, что ослаблено…
– Люди плохо живут – вот почему! Живут бедно, вечная нехватка продуктов, осточертевшие очереди… Хорошие вещи – втридорога у спекулянтов… Нервы у всех – ни к черту… Если бы не это, не бедность – не вспыхнула бы ненависть, не пошли бы за крикунами и политиканами, не было бы погромов…
– Юля, успокойся, – сказал Сергей, тронув меня за руку. – Не надо нам ссориться.
– Да… не надо… Скоро мы останемся одни… Картошка, наверное, сварилась? Открой банку тушенки, будем обедать.
После обеда я прилегла отдохнуть, задремала. Вдруг проснулась: было ощущение, что сердце останавливается – так редко оно билось. Надо что-то принять – кордиамин, нитроглицерин… полтаблегки анаприлина… В комнате было темно, за окном смеркалось, и, кажется, накрапывал дождь. Шаркая домашними туфлями, я пошла в кухню, мои лекарства были там, на столике.
Сергей, сильно ссутулясь, стоял у темного окна. Раньше от письменного стола было не оторвать его – лекции писал, мемуары. Работал! А последние дни все время торчит у окна, выходящего на Сальянские казармы. Смотрит, смотрит…
Я зажгла свет. Сергей обернулся. В который уже раз я внутренне ужаснулась: как он постарел! Сколько морщин прорезало время на красивом когда-то лбу, на дряблых щеках. И этот угрюмый взгляд, пугавший меня…
– Большая толпа у ворот казарм, – сказал он. – Кричат что-то… Юля, что с тобой?
– Ничего особенного.
Я приняла лекарства. Под языком быстро растворилась малюсенькая таблетка нитроглицерина. Мое усталое сердце потихоньку набирало обороты – пусть, пусть еще поколотится, потрепыхается.
Сидели перед телевизором. Шла передача на азербайджанском языке, дородный мужчина в косо повязанном галстуке призывал, насколько я понимала, к спокойствию. Заиграл оркестр народных инструментов – зурна, кеманча, барабан. Наконец пошли последние известия из Москвы. «В Баку перед зданием ЦК КП Азербайджана продолжается митинг, участники которого протестуют против введения чрезвычайного положения… Предпринимаются попытки нападений на склады воинских частей с целью захвата оружия… Военные проявляют выдержку, терпение…»
Вдруг экран полыхнул белым светом и погас. Чертыхнувшись, Сергей принялся крутить ручки, полез отвинчивать заднюю стенку, вынул трубочку предохранителя.
– Нет, не перегорел. Неужели с кинескопом что-то? А может, на студии? Позвони Нине – у них работает?
Оказалось, и у Нины не работал телевизор. И у Джалалова. Значит, что-то случилось на телестанции. Джалалов сказал, между прочим, что, по его сведениям, возле военных городков, на крышах домов, устанавливают пулеметы.
– Кто устанавливает? – недоверчиво спросил Сергей.
Тот ответил: активисты Народного фронта, экстремисты.
– Экстремисты! – сказал Сергей, положив трубку и заходив по комнате. – Не понимаю! Ведь они все должны быть на учете у органов безопасности. За час, ну за два органы могли бы их всех арестовать… Нет, не понимаю, что происходит…
В начале двенадцатого легли спать. Я приняла снотворное и довольно быстро заснула.
Ненадолго…
Нас разбудила стрельба. Отчетливо стучали пулеметы или автоматы, а может, и те и другие. Потом взревели моторы.
Надев халаты, мы сунулись к кухонному окну. Светящимися трассами было исполосовано темное небо. Трассы шли снизу, со двора Сальянских казарм, и сверху – с верхних этажей соседнего с нашим домом высотного здания института. По просторной территории казарм скользили, перемещались огоньки фар.
– Кажется, танки двинулись, – сказал Сергей. – Похоже, они проломили стену и выходят. Ну, дела!
Телефонный звонок прозвучал резко и испугал меня. Что еще случилось? Я сорвала трубку.
– Это Джалалов. Извините. Сергея можно?
С напряженным вниманием Сергей слушал его, бросая в трубку лишь отрывистые междометия. Потом пересказал мне: Джалалов живет на улице Хулуфлу, выходящей на Московский проспект. Со стороны аэропорта по Московскому проспекту в город входят войска. Идут бэтээры, идут боевые машины пехоты. Там поперек шоссе баррикада – грузовики. Бронетехника пошла по насыпи. Офицер кричал в мегафон: «Расступитесь, мы все равно пройдем». Боевики скосили его автоматной очередью. В ответ – бешеная стрельба. По окнам, по балконам, без разбору, по всему, что движется… А по Тбилисскому проспекту тоже входит в город колонна…
Я зажгла свет – посмотреть, который час.
– Потуши! – страшным голосом крикнул Сергей.
Но я не успела даже руку поднести к выключателю. Внизу возобновилась стрельба. Свирепый стук автомата, звон разбитого стекла – и, пятясь и опрокидывая в падении табуретку, Сергей тяжело рухнул на пол.
Не слыша собственного крика, я бросилась к нему. Он хрипло стонал, зажимая ладонью рану на голове, над правым ухом. Между пальцев текла кровь, заливала лицо. Я метнулась к шкафчику, сорвала с крючка полотенце и, пав на колени, стала перевязывать Сергею голову, а он хрипел, затихая. Пятно крови проступило сквозь полотенце…
«Скорую»! Я набрала 03. Занято! Рука у меня тряслась, палец срывался с телефонного диска, снова и снова я набирала 03… взывала о помощи…
НАЦЕРЕТ ИЛЛИТ, 21 января 1991 года
Дорогая мамочка!
Сегодня годовщина папиной смерти. Я полна слез, полна скорби. Такая нелепая смерть – от случайной пули при входе советских войск в советский город. И тихонько думаю про себя: слава Богу, что для нас весь этот ужас – ужас того января – позади. Вот только ты у нас упрямая – не хочешь внять голосу разума и покинуть страну, в которой невозможно жить.
Мамочка, я уже писала тебе, что поначалу нам было здесь трудно. Мы снимали квартиру в пригороде Тель-Авива, и почти все пособие уходило на квартплату. Хорошо еще, что продукты довольно дешевые. Павлик активно искал работу по специальности, но в архитектурных мастерских вакансий не было. Конечно, и трудности с языком. Мне он не дается – ни на что не похож, надо зубрить слова, и никак не привыкну читать справа налево. Павлик, способный к языкам, довольно быстро освоил две-три сотни необходимых слов и выражений. Он немного подрабатывал в компании по озеленению города – они высаживают саженцы, подводят к ним водяные трубки, так называемое капельное орошение. А я сразу поняла, что мне в смысле профессиональной работы не светит, и пошла в сиделки к больному старику. Его сын платил мне 400 шекелей – серьезная добавка к нашему пособию.