– Вы Волков-Змиевский?
– Да.
– Мне нужно поговорить с вами.
– Простите, мне некогда. – Он открывает дверь в комнату, где работают у компьютеров программисты.
– Только один вопрос. – Женщина смотрит тревожными большими глазами. – Где Круглов?
Волков-Змиевский останавливается. Прикрывает дверь.
– А кто вы, собственно?
– Меня зовут Галина. Георгий Петрович внезапно исчез, я очень тревожусь… Я дочь Штейнберга.
– Вы дочь Леонида Михайловича? Пройдемте ко мне. – Волков-Змиевский ведет ее в свой кабинет. – Присаживайтесь, Галина Леонидовна. Я знаю, что ваш отец умер недавно…
– Он умер седьмого марта.
– Разбился, кажется, в машине?
– Можно я закурю?
– Да, пожалуйста.
– Где же Георгий Петрович? В командировке?
– Нет. В прошлый понедельник я подвез его до города, и по дороге он сказал, что намерен уволиться с работы. На следующий день пришло по почте его заявление об увольнении, а сам Круглов на работе не появился. Я не знаю, где он.
Галина отворачивается к окну, быстрыми, нервными затяжками курит.
– Так не поступают, – продолжает Волков-Змиевский. – Я, конечно, не формалист, но есть же порядок, который надо соблюдать. У нас были прекрасные отношения, я ведь знаю Георгия Петровича давно, с пятьдесят восьмого года. Я только окончил институт, пришел младшим научным сотрудником, когда Круглов работал тут с вашим отцом. Ну не тут, конечно, но в отделе Рогачева, из которого вообще-то и вырос наш институт…
– Рогачев, – говорит Галина. – Может быть, Рогачев?..
– Я тогда, конечно, не все понимал, просто выполнял их поручения, но было ощущение, что они, ваш отец и Круглов, успешно завершали важное исследование.
– Мне рассказывала мама: они чуть не погибли тогда, в шестидесятом. Какой-то аспирант нашел их полумертвыми и…
– Этим аспирантом был я.
– Вот как! – Галина расплющивает окурок в пепельнице. – Георгий Петрович никогда мне об этом не рассказывал, он вообще о своей работе не любил говорить. Отец тоже. Но мама догадывалась… Что у них произошло тогда в лаборатории?
– Этого я не знаю. Меня, говорю же, они в свои дела не посвящали. Они остались в лаборатории после рабочего дня. Вечером мне вдруг позвонила ваша мама. Вера Николаевна, кажется?
– Вера Никандровна.
– Да. Позвонила и говорит: Леонид Михалыч не пришел с работы, очень беспокоюсь, не могли бы вы поехать в институт… Ну, я схватил машину, помчался. Дверь лаборатории была заперта изнутри. Пришлось взломать. Они оба лежали в глубоком обмороке. Тут и ваша мама приехала. Я вызвал «скорую».
– Это все я знаю. А вот что у них произошло?
– Да, «скорую» вызвал. Позвонил жене Круглова, Марии Васильевне, но не застал. Конечно, Рогачеву позвонил.
– Рогачев, – говорит Галина. – Он не может знать, куда подевался Георгий Петрович?
– Вряд ли. Он болеет, сильно сдал. Вот, может, Мария Васильевна?
– О ней я и думаю. Дайте, пожалуйста, телефон Рогачевых.
* * *
Мария Васильевна Рогачева, в синем тренировочном костюме, замерла в одной из поз хатха-йоги, отрешенно полузакрыв глаза. Телефонный звонок. Мария Васильевна не реагирует. Телефон звонит настойчиво.
– Маша, – раздается дребезжащий голос из соседней комнаты. – Почему не берешь трубку?
Мария Васильевна, сморгнув неподвижность взгляда, гибко поднимается, идет к телефону.
– Алло?
– Мария Васильевна? – слышит она высокий голос. – Здравствуйте. Это дочь Штейнберга, Галя.
– Здравствуйте, – медленно отвечает Рогачева.
– Ради бога, простите за беспокойство. Уже несколько дней, как исчез Георгий Петрович. Вы, случайно, не знаете…
– Он давно не докладывает мне о своих передвижениях.
– Может быть, ваш сын знает?
– Костя позавчера улетел в Алжир.
– В Алжир?.. Ага… Господи, куда мог подеваться Георгий…
– Я уже вам сказала, не знаю.
– Да… извините…
Мария Васильевна кладет трубку. Только изготовилась к продолжению хатха-йоги, как в комнату, шаркая домашними туфлями, постукивая палкой, вошел Рогачев. В руке у него газета.
– Маша, кто звонил?
– Какая тебе разница?
– Никакой, – мелко кивает Рогачев. – Конечно, никакой нет разницы. Может, звонил президент академии. А может, твой любовник. Какая мне разница?
– Что ты несешь, Глеб? Что ты вечно обижаешься?
– Я обижаюсь? – притворно удивляется Рогачев. – Какое имеет право обижаться вздорный старик, которого ткнули носом в телевизор и велели ни во что не вмешиваться.
– Тебе хочется сорвать на ком-нибудь свою обиду, – терпеливо говорит Мария Васильевна, – но ты прекрасно знаешь, что никто не виноват в том, что ты заболел.
– Конечно, конечно. Никто. Я сам виноват в том, что свалился с инфарктом… Что обзавелся эндартериитом. Сам виноват, что стал никому не нужен…
– Глеб, тебе семьдесят шесть. Согласись, это все-таки возраст.
– Еще бы, еще бы! Я вполне созрел для забвения… для плезри… презлительного пинка в зад…
– Ох! Это, в конце концов, невыносимо, – говорит Мария Васильевна, взбивая перед зеркалом прическу. – Уж кому-кому, а тебе не стоило бы жаловаться на жизнь. Разве ты не достиг всего, что хотел? Почета, денег, славы…
– О чем ты говоришь, Маша? – Рогачев потрясает газетой. – Какая слава, обо мне давно забыли, мое имя перестали упоминать…
– Славы, женщин, – ровным голосом продолжает Mария Васильевна. – Увел молодую жену от своего сотрудника.
– Положим, ты сама вешалась мне на шею.
– Ложь! – Она гневно повертывается к нему. – Не смей меня унижать. Это ты не давал мне проходу. На ушах стоял. Поддалась уговорам восходящего научного светила, ушла от Круглова…
– «Поддалась уговорам», – передразнивает Рогачев. – Что же это ты не устояла?
– Потому что была дура. И прекратим этот разговор.
– Я дал твоему Круглову все, что нужно для серьезной научной работы. Круглову и этому… Штейнбергу. Все условия им создал! А они что? Черной неблагодарностью ответили. Грубияны! Подонки!
– Кстати, звонила сейчас дочь Штейнберга. Куда-то запропастился Круглов.
– Да пропади они пропадом!
– Перестань, Глеб! Иди смотри свой телевизор.
– И пойду! – Он, сдвинув очки на лоб, ищет в газете. – Вот! Сейчас начнется художественный фильм «Берегите мужчин». А-а, вот именно, вот именно – мужчин берегите!