Игорь смеется:
– «Дай-кось поношу»!
– Теперь возьми вторую категорию – ступенчатый износ, – продолжает Круглов. – Пример – электрическая лампочка накаливания. Вот я щелкнул выключателем – она зажглась. Можешь ты сказать, изношена ли лампочка и насколько?
– Действительно, – говорит Черемисин. – Лампочка вроде бы не изнашивается. Она горит, горит – и вдруг перегорает.
– Именно! – Круглов встает, прохаживается по веранде. – Вдруг перегорает. Ступенька, скачкообразный переход в новое качество. Разумеется, подавляющее большинство вещей подвержено первой категории износа – постепенной. И стал я размышлять: можно ли перевести, скажем, подошвенную кожу в условия износа второй категории, то есть из постепенного в ступенчатый? Иначе говоря: носишь ботинки, носишь, а подошва все как новая. Затем истекает некий срок, и в один прекрасный день они вдруг разваливаются. Как электрическая лампочка – хлоп, и нет ее.
– Мысль интересная, – говорит Черемисин. – Вещь все время новая до определенного срока.
– И вы сделали такие ботинки? – спрашивает удивленная Ася. – Которые не изнашиваются?
– Да.
– Как вы этого добились? – спрашивает обстоятельный Черемисин.
– Долгая история, дружок. В общем, после многолетних опытов мы добились, что кожа органического происхождения сама восстанавливает изношенные клетки. Но… видишь ли, подошва не такая уж важная проблема. Дело в принципе, а он завел нас… меня… довольно далеко. – Круглов поводит плечами. – Что-то ветер холодный подул… Ладно, хватит на сегодня.
– Хотите еще чаю? – предлагает Ася. – Я сразу поняла, что вы изобретатель. Выходит, можно делать и пальто, и другие вещи, и они все время будут как новые?
– Можно делать и пальто. Ну, я пойду.
– Опять будете работать всю ночь?
– Поработаю немного.
У себя в комнате Круглов, не зажигая света, стоит у открытого окна. Налетает ветер, колышутся ветки, шуршат листья в саду.
– Шел высокий человек маленького роста, – бормочет он. – Весь кудрявый, без волос… – И после паузы: – Господи, что творится со мной? Что за жизнь я прожил?.. – И, еще погодя немного: – Нет, нет, не ропщу. Было интересно жить… Я выжил в войну, я был молод, и беден, и весел, как и полагается уважающему себя студенту. Я был влюблен…
По необозримо длинному коридору второго этажа университета бегут двое. Круглов – в морском синем кителе и широченных клешах. Маша – в пушистом розовом жакете и серой юбке, оживленная, смеющаяся. Кончилась вторая двухчасовка, из аудитории высыпают в коридор студенты. Тут много гимнастерок, флотских фланелевок. Круглова то и дело окликают:
– Круглов, куда мчишься?
– Эй, морячок, займи место в столовой!
– Юра, постой! В четыре – заседание профкома…
Он отмахивается, отшучивается.
– Маша! – окликают и девушку. – Говорят, у тебя самый лучший конспект по диамату. Одолжи, а?
– Маш, завтра вечер танцев в «Пятилетке», пойдем?.
А на Университетской набережной – солнце, ветер, весна. Возле газетного киоска старушка торгует мимозой. Круглов покупает веточку, преподносит Маше.
– Спасибо, рыцарь, – улыбается она. – А теперь посчитай, сколько у тебя осталось копеек: хватит на ужин?
– На кефир хватит.
– Не хочу кефир! Хочу отбивную в «Квисисане».
– Мы сидели в «Квисисане», у меня блоха в кармане!
– Не остроумно. Ну, ты на работу?
– Да. – Круглов припустил к трамваю. – Вечером приду! – кричит на бегу. – Жди меня, и я приду!
Он стоит на задней площадке трамвая и смотрит сквозь стекло на Машу, оставшуюся на остановке.
– Это в каком же происходило году – да, в пятидесятом. Я учился на последнем курсе биологического факультета. Я был, знаешь ли, переростком. Война и послевоенная сверхсрочная служба на флоте сильно задержали меня. Лет на десять. Ну да, мне шел тридцать второй год. В таком возрасте руководят стройками, командуют кораблями. А я еще ходил в студентах, жил в общежитии. Вообще-то были в Ленинграде родительские две комнатки в густонаселенной квартире. Мой отец погиб на фронте, мать не выдержала первой блокадной зимы. Нина, моя сестра, в сорок шестом вышла замуж за военврача Черемисина, через год родила сына – твоего отца, Игорь, – и в наших смежных комнатках стало тесно. Я ушел в университетскую общагу на Добролюбова.
Жить на одну стипендию, знаешь ли, трудно. Особенно когда влюблен в красивую однокурсницу и хочется не выглядеть в ее глазах полунищим олухом. Я подрабатывал на жизнь в Физиологическом институте, там была у нас предвыпускная практика, и там же я устроился лаборантом. Моим руководителем был кандидат наук Штейнберг – человек жесткий, насмешливый. Однажды я поделился с ним своими мыслями насчет перевода постепенного износа клеток в ступенчатый. Леонид Михайлович высмеял меня, назвал мою идею завиральной. Как раз в то время у него произошли неприятности…
В лаборатории Круглов, в белом халате, стоит у сетчатой клетки с парой кроликов. Палочкой придвигает капустные листья к одному из них, а тот лишь вяло шевелит ноздрями, сидит безжизненно.
– Ешь, ешь, братец, – уговаривает вполголоса Круглов. – Что это ты кочевряжишься? Смотри, как твоя подружка рубает. Ешь, ушастенький, вкусная же зелень. Ну?
– И этот подыхает, – говорит, подойдя к клетке, научный сотрудник Данилов, очкарик средних лет. – Слышите, Леонид Михайлович? – обращается он к Штейнбергу, сидящему на краешке стола. – Подыхает тридцать четвертый.
Штейнберг, лысоватый, с худым, резко очерченным лицом, не отвечает. Он читает «Физиологический журнал», хмурится, ногой покачивает.
– Дозу надо изменить, – говорит Данилов. – Или вовсе от солей магния отказаться. Слышите?
Штейнберг отбрасывает журнал, ворча:
– Непотребщина, словоблудство… А еще членкор!
– Вы о чем, Леонид Михайлович?
Штейнберг подходит к клетке, смотрит на обреченного кролика.
– Н-да… Похоже, что теперь за физиологию взялись. Вон, полюбуйтесь. – Кивок в сторону брошенного журнала. – Статья Колесникова о нервной трофике. Автор уважаемый, ждешь от него нового слова. А в статье ничего путного. Неясные обвинения тем, кто отступает от павловского учения. И похвальба. Дескать, наш Павлов доказал на собаках изменение питания сердечной мышцы под влиянием нервов раньше, чем англичанин Гаскелл – на черепахах… Да, дозу рассчитать придется заново, но от фторида магния пока не откажемся.
– А обвинения – кому? – спрашивает Данилов.
– Кому-то. Без фамилий. Черт-те что. Функция у науки, что ли, изменилась?
– Что вы имеете в виду, Леонид Михайлович?
– Что имею в виду? А вот что, – рубит Штейнберг. – Имею в виду, что главной задачей науки стало не исследование жизни, а установление приоритета. – Он проходит к своему столу, садится. – Юра, дайте журнал наблюдений. Как ребятишки, – ворчит он, – которые во дворе хвастают, чей папа сильнее. Еще можно стерпеть, когда газетчики этим хвастовством развлекаются. Но когда ученые мужи то же талдычат в научном журнале, это ни к черту не годится. Капуста породила брюкву…