Я вижу в окно, выходящее на патио, что в саду соседская кошка подкрадывается к дрозду, который выклевывает червячка из клумбы с петуниями в блаженном неведении о близящемся роке. Я подползаю к двери патио и колочу по ней, чтобы предупредить дрозда. Кошка замирает, а дрозд вспархивает, прихватывая с собой половину червя. И тут происходит нечто странное — я продолжаю барабанить по двери ребром ладони, изо всех сил; мне хочется — непреодолимо хочется — разбить стекло и пилить острым краем свое запястье, водя рукой туда-сюда, туда-сюда, как Локвуд — рукой призрака бедной Кэтрин, [65] пока не вытечет толчками вся кровь, заляпав прекрасный вид на патио и аккуратные клумбы за ним. Стекло закаленное и не бьется, но я продолжаю молотить — хотя я, кажется, в отличие от бедной Кэтрин, прошусь наружу, а не в дом.
Почему никто не видит, как я несчастна? Почему никто не комментирует мои странности? Я по-прежнему иногда хожу во сне, и когда это случается, блуждаю по всему дому (действительно как маленькое привидение, тщетно ищущее что-то, что осталось в телесном мире, — игрушку? спутника по играм? исполнение заветного желания?). Еще я страдаю апатией — я могу часами безжизненно лежать на кровати, ничего не делая и, судя по всему, ни о чем особенном не думая. (Банти считает, что это нормальное поведение для подростка.) Но хуже всего приступы паники. С тех пор как на похоронах Джорджа у меня произошел первый приступ, мне уже бесчисленное количество раз случалось выбегать из кино, театров, библиотек, очередей на обед, универмагов, выскакивать из автобусов. Признаки паники пугают — сердце как будто сейчас взорвется, кожа становится бледной и липкой, словно вся кровь ушла в пятки — совсем вся, и, конечно, в такие моменты я незыблемо уверена, что умираю. Если бы кто-нибудь сделал про меня телевизионную программу и показал ее по телевизору во время, когда Банти обязательно будет смотреть (например, вместо передачи «Это твоя жизнь»), к появлению субтитров Банти наверняка уже качала бы головой со словами: «Этой девочке явно нужна помощь». Но так как я у нее под носом, перед глазами, под ногами — она меня не видит.
Может быть, это все и в самом деле неотъемлемая часть взросления, мучительное испытание, ритуал перехода через темную долину подростковых теней, ужасный гормональный катаклизм, отроковица скорбей…
— Руби! — Лицо мистера Беллинга изображает типовую гримасу изумления, прямо как в комиксах. Это он зашел со стороны заднего двора и увидел, как я пытаюсь разбить стекло. — Что ты делаешь, Руби? — спрашивает он, стараясь, чтобы голос звучал одновременно строго и по-отцовски.
— Пытаюсь бежать, — мрачно отвечаю я.
— Бернард, не обращай на нее внимания, и все, — говорит Банти, влетая в открытые двери патио. — Она слишком умная, вся в сестру.
— В которую именно из многочисленных потерянных тобой дочерей? — саркастически осведомляюсь я.
Ответом служит хлесткая пощечина от Бернарда, и я изо всех сил прикусываю нижнюю губу.
— Спасибо, Бернард, — говорит Банти, а затем обращается ко мне: — Давно уже пора было кому-нибудь поставить вас на место, мадам!
И с улыбкой, опять Бернарду:
— Откроем баночку лосося?
И они уходят на кухню, а я остаюсь — побелев и утратив дар речи от потрясения. Я сворачиваюсь на ковре несчастным клубочком и смотрю, как единственная капля крови — вместо слез — падает с моей губы на бежевый «уилтон» и темнеет, обретая цвет, которого нет в нормальном спектре. Мне сочувствует один Рэгз: он тычется холодным мокрым носом в мою ладонь.
Что положу я в свой нижний ящик комода? Только острое: чистые линии битого стекла, закаленную сталь разделочных ножей, крохотные зубья хлебных ножей, ласку бритвенных лезвий. Я взвешиваю ножи в руке, и это странно утешает. Возможно, скоро Банти поймает меня в очередном снохождении, на сей раз — с большим ножом, капающим кровью на ночную рубашку. (Что она скажет? Наверно: «Немедленно в постель».)
* * *
На самом верху колокольни Йоркского собора ты уже почти в царстве ангелов, так высоко, что город внизу кажется картой, края которой теряются в Йоркской долине, а дальше к северу — в дымке, закрывающей подножие Говардианских холмов. На востоке миражом лежат Уолды. Легко любить жизнь в такой день, когда небо прозрачно-голубое, а единственное облачко — клочок шифона вдалеке. Что положу я в свой нижний ящик комода? Горизонт, и обрывки птичьей песни, и белую кипень цветов в саду у дома казначея, и белые арки руин аббатства Святой Марии, что виднеются внизу окаменелым кружевом.
Каково было бы упасть отсюда? Лететь вниз, вниз, вниз, грохнуться камнем в маленький закрытый «парк настоятеля», плюхнуться в зеленую траву, как сбитая птица? Если подальше высунуться за парапет… так, чтоб оказаться вровень с горгульей-водостоком… начинаешь чувствовать, как тянет к себе земля, приглашая попробовать воздух…
— Руби! — меж зубцов появляется обеспокоенное личико Кейтлин. — Идем быстрей. Звонок скоро!
Мы в головокружительном темпе сыплемся вниз по винтовой лестнице, бежим стремглав всю дорогу по Бутэму, до школы, и падаем на отведенные нам места как раз вовремя.
— Дети, переверните страницу. Мы начинаем экзамен по письменному переводу незнакомого текста с латинского языка…
Феоксена призывает детей совершить самоубийство, чтобы избежать смерти от руки царя. «‘Mors,’ inquit, ‘nobis saluti erit. Viae ad mortem hae sunt…» [66] Издалека, откуда-то со стадиона школы Святого Петра, слышатся вопли играющих в крикет. Ветерок влетает в раскрытое окно, неся запах свежескошенной травы. Cum iam hostes adessent, liberi alii alia morte ceciderunt. [67] Как может жизнь быть такой сладостной и такой печальной одновременно? Как? С крикетного поля доносится едва слышный победный вопль. Джудит Купер прихлопывает осу экзаменационной тетрадью. Где-то рядом — только мне никак не дотянуться — лежит понимание. Где-то близко — то ли на высокой полке, то ли в шкафу — спрятан ключ. А что открывает этот ключ? Шкаф забытых вещей, конечно же.
Теория Шкафа Забытых Вещей — мое относительно недавнее открытие на пути философского постижения мира. Конечно, толчком к ее разработке послужило то, что в этом году мы с Кейтлин исполняем почетную и ответственную обязанность хранителей шкафа забытых вещей. Каждый четверг, в четыре часа дня, мы открываем этот шкаф, стоящий в коридоре нового корпуса (где расположен кабинет домоводства, а также кабинеты менее домашних предметов, таких как физика, химия и биология). Школьные правила предписывают открывать его только в четыре часа дня в четверг, поэтому любую просьбу открыть шкаф за пределами этого часа мы — я и моя напарница — встречаем с чисто профессиональным равнодушием. В указанный час люди (то есть ученицы, так как учителя на нашей памяти еще ни разу ничего не забывали, — весьма красноречивая иллюстрация юной беспечности) могут исследовать недра шкафа на предмет поиска своего блудного имущества. Тот, кто нашел искомое, — чаще всего это ручки, непарные перчатки и хоккейные ботинки, — должен расписаться в списке, который выдаем мы, после чего получает свою вещь назад, чтобы та перешла из разряда забытых в разряд найденных.