На этом добрый крестьянин кончил свой рассказ, и тут во двор вошел человек, на котором все — и чулки, и шаровары, и куртка — было из верблюжьей шерсти, и громко спросил:
— Почтенный хозяин! Можно у вас остановиться? Со мной обезьянка-прорицательница и раек, представляющий освобождение Мелисендры [107] .
— Фу, черт, да ведь это сеньор маэсе Педро! — воскликнул хозяин. — Стало быть, мы нынче вечером повеселимся.
Мы забыли сказать, что у вышеназванного маэсе Педро левый глаз и почти половина щеки были заклеены пластырем из зеленой тафты, и это наводило на мысль, что вся левая сторона его лица поражена какой-то болезнью. А хозяин между тем продолжал:
— Милости просим, сеньор маэсе Педро! Где же ваша обезьянка и раек? Что-то я их не вижу.
— Они тут, близко, — отвечала верблюжья шерсть, — я потел вперед узнать, можно ли остановиться.
— Да я бы самому герцогу Альбе отказал, а уж сеньора маэсе Педро пустил, — молвил хозяин. — Везите скорей и обезьянку и раек, нынче у меня такие постояльцы, которые посмотрят и раек и фокусы обезьянки и с удовольствием вам заплатят.
— Вот и отлично, а цену я сбавлю, — подхватил пластырь, — пусть только оплатят расходы, я и тем буду доволен. Сейчас пойду схожу за тележкой с куклами и за обезьянкой.
С этими словами он вышел за ворота.
Дон Кихот немедленно обратился к хозяину с вопросом, кто таков маэсе Педро и что это за раек и обезьянка. Хозяин же ему ответил так:
— Это знаменитый раешник, который уже давно разъезжает по арагонской Ламанче и дает представление, как славный дон Гайферос освободил Мелисендру, — должно заметить, что наши края не запомнят столь любопытной и столь ловко разыгранной историйки. Возит он с собой и обезьянку, да такую искусницу, каких редко можно встретить не только среди обезьян, но даже среди людей. Когда ее о чем-нибудь спрашивают, она со вниманием слушает, затем вскакивает на плечо к своему хозяину и, нагнувшись к самому его уху, шепчет ответ, а маэсе Педро сейчас же оглашает его. Кстати сказать, прошлое она знает лучше, нежели будущее, и хоть она и не всегда угадывает, а все-таки промахи у нее редки, так что мы все уверены, что в ней сидит черт. Если обезьянка вам ответит, то есть, я хочу сказать, если хозяин ответит за нее после того, как она пошепчет ему на ухо, то за свой вопрос вы должны уплатить два реала, — оттого-то считается, что у маэсе Педро денег куры не клюют. Он человек galante [108] , как выражаются в Италии, и bon compano [109] , живет в свое удовольствие, говорит за шестерых, пьет за двенадцать — и все за счет своего языка, обезьянки и балаганчика.
Тем временем возвратился маэсе Педро и прикатил тележку, в которой помещался раек и большая бесхвостая обезьяна с задом точно из войлока, впрочем довольно миловидная; и, едва увидев ее, Дон Кихот обратился к ней с вопросом:
— Ну-с, госпояса прорицательница, так как же? Что с нами сбудется? Сейчас вы получите два реала.
Засим он велел Санчо выдать два реала маэсе Педро, но маэсе Педро так за нее ответил и сказал:
— Сеньор! Это животное не дает ответов и ничего не сообщает касательно будущего, вот о прошлом ей кое-что известно и немного — о настоящем.
— Ей-же-ей, — воскликнул Санчо, — я ломаного гроша не дам за то, чтоб мне угадали мое прошлое! Потому кто же знает его лучше, чем я? И платить за то, чтобы мне сказали, что я и сам знаю, это глупее глупого. Но если уж тут знают и настоящее, то вот, пожалуйста, мои два реала, а теперь скажите, ваше высокообезьянство, что поделывает сейчас моя жена Тереса Панса и чем она занимается?
Маэсе Педро не пожелал взять денег и сказал:
— Я не желаю получать вознаграждение вперед: прежде должно его заработать.
Тут он дважды хлопнул себя правой рукой по левому плечу, вслед за тем обезьянка одним прыжком взобралась к нему, нагнулась к его уху и начала быстро-быстро щелкать зубами, а немного погодя другим таким же прыжком очутилась на земле, и тогда маэсе Педро с чрезвычайною поспешностью опустился перед Дон Кихотом на колени и, обнимая его ноги, заговорил:
— Я обнимаю ноги ваши так же точно, как обнял бы Геркулесовы столпы [110] , о бесподобный восстановитель преданного забвению странствующего рыцарства! О рыцарь Дон Кихот Ламанчский, чьи заслуги выше всяких похвал, ободрение слабых, опора падающих, рука помощи павшим, оплот и утешение всех несчастных!
Дон Кихот остолбенел, Санчо пришел в изумление, студент был растерян, юный слуга поражен, крестьянин из ревущего села опешил, хозяин недоумевал — словом, речи раешника ошеломили всех, а он между тем продолжал:
— А ты, о добрый Санчо Панса, лучший оруженосец лучшего рыцаря в мире, возрадуйся, ибо добрая жена твоя Тереса в добром здравии, и в настоящее время она чешет лен, а чтобы у тебя не оставалось сомнений, я еще прибавлю, что слева от нее стоит кувшин с отбитым горлышком, и, чтоб веселей было работать, вина в нем отнюдь не на донышке.
— Этому я охотно верю, — сказал Санчо. — Тереса у меня сущий клад, и, не будь она такой ревнивой, я не променял бы ее даже на великаншу Андадону [111] , а уж на что она была, как говорит мой господин, молодчина и на все руки. И потом еще моя Тереса из тех, у которых нынче густо, а завтра пусто.
— Вот теперь я могу сказать: кто много читает и много странствует, тот много видит и много знает, — вмещался тут Дон Кихот. — Говорю я это вот к чему: какие уверения были бы достаточны, чтобы меня уверить, что есть на свете обезьяны, которые прорицают так, как я только что слышал своими собственными ушами? Ведь я тот самый Дон Кихот Ламанчский, о котором говорила эта славная тварь, только она меня несколько перехвалила, однако ж, каков бы я ни был, я благодарю небо за то, что оно создало меня с душою мягкою и сострадательною, склонною всем делать добро и никому не делать зла.
— Будь я при деньгах, — сказал юный слуга, — я спросил бы госпожу обезьяну, что со мной случится за время будущих моих странствий.
На это маэсе Педро, уже вставший к этому времени с колен, ответил так: