Она, заслушавшись, смотрела на Убожку.
Подошел официант, начал что-то говорить – она махнула ему рукой. Он слегка поклонился, тут же умолк и отошел в сторону, чтобы дать им закончить разговор.
– Нет, Убожка. Я знаю, что нет. Нет от тоски лекарства. Водка и химия всякая могут только уменьшить немного боль. И то очень ненадолго. Я так думаю, Убожка, – ответила она и повернулась к официанту: – Мы хотели бы сесть как можно ближе к пляжу. Вы нас проводите куда-нибудь к окошку?
Народу в ресторане было полно.
Они несколько минут бродили по залу, потом официант беспомощно развел руками и усадил их на кожаный диванчик в зоне ожидания у бара. Убожка нервно оглядывался по сторонам, все время расстегивая и снова застегивая пиджак.
Рядом с ними на диванчике, справа, сидел человек, который нервничал, кажется, еще больше, чем Убожка. Лысый, лет сорока, с орлиным носом, в твидовом пиджаке и с твидовым галстуком, с огромным животом, выпирающим под клетчатой, расстегнувшейся в районе пупка рубашкой. Он держал перед собой компьютер, но совсем не смотрел на экран, а только нервно постукивал телефоном по низкому столику, на котором валялись какие-то бумажки. Он внимательно вглядывался в каждого, кто входил в зал, и каждый раз на лице у него возникало беспокойство или даже испуг. Он производил впечатление секретного шпиона, который ожидает встречи со шпионом другой разведки и очень нервничает по этому поводу.
Убожка смотрел на него с интересом и, казалось, хотел подойти к нему, и как-то его успокоить или утешить. Или хотя бы угостить его сигаретой.
Слева на диванчике сидел тучный пожилой мужчина в тесных белых брюках и черной рубашке с золотыми запонками. Он сжимал обеими руками загорелые бедра молоденькой брюнетки, которая поставила свои длинные ноги между его ног и, глядя ему в глаза, нежно перебирала пальчиками его неудачно покрашенные волосы. Он же не сводил взгляда с ее внушительного бюста, вываливающегося из глубокого декольте красного платья. Кроме этих томных взглядов: его – на ее ненатурально торчащую грудь, ее – в его налитые кровью глаза – они практически друг с другом не общались и не двигались, только иногда тянулись, практически одновременно к стеклянным бокалам, наполненным золотисто-бронзовой жидкостью, и подносили их молча к губам.
За небольшим столиком в центре зала молодой бородатый мужчина в странных очках, опущенных на нос, читал вслух книгу, обернутую газетной бумагой. Элегантно одетая женщина, значительно старше его, сидела напротив, подперев голову руками, и смотрела на него почти с религиозным восторгом, как какая-нибудь монашенка на икону. Время от времени она под столом обвивала ногами его голени. Когда она это делала, бородач немедленно переставал читать, снимал очки и молча смотрел на нее с укором. Она начинала тогда гладить его запястья и что-то шептать, наклонясь над столиком. Мужчина улыбался, выпивал глоток вина из высокого бокала, протирал очки и возвращался к чтению.
«Гостиница – это особое место», – думала она, наблюдая за этой странной парой.
Она даже не могла уже вспомнить точно, в скольких гостиничных постелях ей довелось засыпать хотя бы за последние месяцы. Уже несколько лет как отели стали неотъемлемой частью ее жизни, неприятной необходимостью для нее. В определенный момент они стали у нее ассоциироваться с… бездомностью. Именно так. Ночевки в отелях – это форма вынужденной бездомности. Не важно, как этот отель похож на дом – настоящим домом он никогда не станет. В гостиничных номерах у тебя нет ничего своего. Единственное, что связывает тебя с домом, – это чемодан или сумка, которую ты привез с собой. Отель – это всего лишь чужой дом, снятый тобой на одну или несколько ночей за деньги, чаще всего ты даже не знаешь, кто хозяин этого дома. Чужая кровать, застеленная простынями, на которых спали тысячи чужих людей и оставляли следы своего пота, крови, мочи, слез, кала и слюны; девственно-чистая ванная, в которой нет ничего, кроме полотенец, которыми тоже пользовались до тебя тысячи людей; пластиковые флакончики чаще всего с французскими надписями, наполняемые из таких же пластиковых, только размером побольше бутылей, чье содержимое обычно имеет совершенно не домашний запах, призванный имитировать свежесть и чистоту и создавать у гостей отеля впечатление, что они здесь как будто первые.
Отель – это здание, где полно чужих тебе людей, которые, помимо своих чемоданов, рюкзаков и сумок, привезли с собой собственные биографии, такие же неизвестные другим гостям отеля, как и их имена и фамилии. Возможно, эта временная анонимность объясняет то, что в отелях люди часто становятся совершенно другими, совсем не такими, как у себя дома, в своих домиках, квартирах и офисах, где работают. Некоторые напоминают спущенных с цепи собак, другие ведут себя как заключенные, которых выпустили из тюрьмы, а еще есть такие, что похожи на солдат в первой увольнительной после присяги. Эти самые экстремальные. Есть еще те, кого она однажды в одном отеле Загреба назвала «жертвами нечаянной измены». В аэропорту прощаются с семьями мужья и жены – они целуют своих партнеров, детей, обнимают их, берут на руки, крестят… и все это для того, чтобы через два дня сидеть вечером на мягких диванчиках в полутемных отельных барах и совершенно другим мужчинам или женщинам рассказывать приглушенно о том, как они «эмоционально гибнут в повседневности, увязая в обязанностях и беспросветной скуке».
Юстина вспомнила, как именно такую псевдопоэтическую тираду она услышала, сидя на другом конце диванчика и пытаясь написать отчет о встрече делегации польского Министерства культуры на книжной ярмарке в Хорватии. Польша была там почетным гостем, и это событие казалось главному редактору таким важным, что он отправил ее в Загреб. Если не считать нескольких польских писателей, нескольких переводчиков и работников польского посольства, книжная ярмарка в Загребе мало кого в самой Польше волновала, поэтому ее задачей было написать отчет таким образом, чтобы в стране поверили, будто вся Хорватия с нетерпением и замиранием сердца ждет польской литературы. И что их поездка сюда была оправданна и полезна, равно как и поездка сюда пани Ани, начальника отдела культуры и одновременно с этим – многолетней любовницы главного.
На другом конце диванчика сидела автор этой золотой мысли, высказанной на чудовищно плохом английском, – работница польского министерства лет сорока пяти или старше, и ее собеседник, красивый, длинноволосый и мускулистый хорватский куратор польской делегации, лет тридцати пяти или моложе. Юстина присутствовала при трогательном прощании этой дамы с мужем в аэропорту Варшавы, потом заметила ее нескрываемый интерес к этому молодому хорвату в аэропорту Загреба, потом наблюдала жалкие попытки флирта в автобусе до гостиницы и вот теперь наконец услышала это заявление об «эмоциональной гибели» и «беспросветной скуке повседневности», сделанное на диванчике в полутемном баре отеля.
Когда она закончила вбивать в компьютер отчет об «интеграции польской литературы в культурную жизнь Хорватии», делегатка польского Министерства культуры танцевала, тесно прижавшись к хорватскому куратору, который слюнявил ее ухо и активно искал эрогенные зоны в районе ее ягодиц. Подробностей этого хорватско-польского эротического приключения Юстина не знала, но зато она помнит встречу делегатки в аэропорту Варшавы с мужем. Это был целый трагифарс, в котором была и театральная нежность, и прекрасно сыгранная тоска, и не менее прекрасно сыгранная радость встречи, вероятно, не раз отрепетированная.