Потом Лера выронила трубку из рук, встала, дошла до кухни и просидела там до утра. Мыслей, в общем-то, не было, кроме одной. Как это может быть, чтобы человек был, а потом его сразу не было? И не так, чтобы он уехал на время или взял отгул. Нет, от жизни отгулов не бывает. И вот это странно – его больше нет, она не могла этого понять. Это был какой-то нонсенс, абсурд. Он же был! Куда же он делся? Да, она не интересовалась его жизнью, она смеялась над его планами, считала все это ничего не стоящими пережитками коммунистического прошлого. Она даже однажды снялась ню, в одном только пионерском галстуке, только чтобы доказать самой себе, что она далека, страшно далека от всего этого мира ее стариков-родителей. Она живет будущим, а он – а он теперь, оказалось, больше вообще не живет. Его просто нет. Как только рассвело, Лера встала, оделась и вышла из дому. С первой электричкой Лера была в Твери.
– Приехала? – хмуро спросила соседка по подъезду, которой отец в свое время оперировал опухоль в мочевом пузыре.
– Да, приехала, – с вызовом ответила Лера, пытаясь держать лицо. Это было непросто. Бессонная ночь, слезы, которые так и не вышли наружу, остались плавать внутри, раздирая ее голову, ее внутренности на части. Сухие красные глаза, похмелье, долгая дорога в Тверь, где ее никто не встречал. Все сразу. Поэтому оставалось только сжать зубы и стоять с гордо поднятой головой в норковой шапке. Было холодно. Девятое декабря. Завтра день рождения. Именно в тот момент Лера поняла, что праздновать их больше не будет никогда.
– К матери не подходи. Она тебя знать не хочет, – бросила соседка и отошла от Леры, как от чумной. Лера пожала плечами и подумала: ну и пусть. Не хочет – не надо. Уж она-то, Лера, свое общество навязывать не станет. Мать еще сама придет, умолять будет.
– Как же ты могла? – спросил кто-то еще из толпы папиных коллег, знакомых, друзей. Кого-то Лера знала, о ком-то не имела ни малейшего представления. И все они, знакомые и нет, как выяснилось, в безвременной трагической смерти от инфаркта дорогого Бенедикта Михайловича винили именно ее, Леру. Отчего, почему? А кто их поймет? Впрочем, они имели весь набор аргументов. Пока шли на кладбище, сидели в автобусе (в длинный черный лимузин, перетянутый крепом, мать ее не пустила, велела сказать, что больше мест нет), многие из них были высказаны.
– Разоделась-то!
– Ишь, нос воротит. Отца угробила, и как будто бы все нормально, – как бы между собой, но с достаточной степенью громкости вещала тощая женщина в старушечьем и притом сильно поношенном коричневом пальто с каракулевым воротником. Лера молчала.
– Искал ее, искал. Не мог найти. Весь побелел. А она – вот сидит, жива-здорова, – прибавила толстая, замотанная в платок бабка.
Кто она? Лера попыталась сосредоточиться, но мысли ускользали, распадались на бессвязный поток разрозненных слов, вспыхивающих в голове, главные из которых – «папа умер».
– Наверное, радуется! – закивала, качая каракулевым воротником, первая.
– Да что вы такое говорите! – возмутилась Лера, не выдержала.
– А ты молчи, не начинай, – фыркнула толстая. – Ты вообще бы постеснялась приходить.
– Проститутка, – брякнул кто-то с другой стороны. После этого Лера только поглубже засунула нос в свою нежную, пушистую норку, дивиденд от отношений с одним приятелем несостоявшегося режиссера. Лера старалась отгородиться от мыслей, которые ей внушали со всех сторон, но это было не так просто. Она убила отца? Но она же вообще ничего не делала. Она желала ему долгих лет жизни, обеспеченной старости, беззаботности. Она только хотела, чтобы он не трогал ее, не лез в ее жизнь. Не судил ее за те решения, что она принимала вопреки его воспитанию и морали.
А потом было кладбище, и это было просто ужасно. Открытый гроб, в котором лежал ее папа, произвел на Леру неизгладимое впечатление. Она буквально застыла, как парализованная, и не смогла заставить себя подойти к нему. Она вообще не могла поверить, что этот мертвенно-бледный человек с высоким лбом, заостренными чертами, со сложенными на груди руками – ее отец. Тот, что качал ее на качелях во дворе, читал сказки, учил удить рыбу и снимать ее живой с крючка. У него были умелые руки хирурга, и рыба, как он шутил, переносила операцию удовлетворительно и без единого грамма наркоза. Это бы ее отец, а там, в длинном темном ящике, – кто-то страшный, ужасный. Он не может быть там, он жив, это какая-то ошибка.
– Хоть подойди, – сказал кто-то и толкнул Леру в спину.
Она покачнулась, вышла вперед и, чувствуя множество взглядов на своей спине, склонилась над телом отца.
– И не стыдно, – неслось откуда-то из толпы.
Мать стояла чуть поодаль, наискось, рядом с двоюродной теткой и прочей родней. Мать была строга, закрыта, черна не только одеждой, но и взглядом. Да и не смотрела она вовсе на дочку. Скользила взглядом, как по пустому месту. А ведь Лере так хотелось прижаться к ее груди, узнать все те в общем-то бесполезные, но такие важные вещи… Что он сказал перед смертью, вспоминал ли ее, Леру? Впрочем, о чем это она? Конечно, он ее вспоминал. И говорил наверняка только о ней – но что именно? И как он умер? Не страдал ли? Понятно, что он страдал. И понятно, что из-за нее. Сейчас, стоя напротив такого спокойного и уже не существующего отца, Лера очень остро поняла, какая же это была глупость – вот так убежать. Надо было оставить номер, надо было звонить. Поздравлять с праздниками, с Новым годом, объясняться, уговаривать больше не совать ее в треклятый медицинский вуз. Надо было во что бы то ни стало делать вид, что у нее все хорошо. Но кто ж знал. Кто ж знал, что не пройдет и года, как его не станет!
– Папа! – всхлипнула она, и все те слезы, скопленные за ночь и холодный пасмурный день, вдруг хлынули из глаз. Она опустилась к лицу покойного, прикоснулась губами к его заледеневшему телу и отпрянула в ужасе. Испуг, невольный, но вполне понятный в ее состоянии, перекосил ее лицо. Она не была готова к такому. Хотя к смерти близких подготовиться невозможно, но все же – она совсем не ожидала, что все будет вот так, ужасно, натуралистично. Замерзшее тело. Покрытые инеем решетки на соседних могилах, яма. И ее отец… Это было выше ее сил. Она отпрянула и вернулась было в толпу, но только не этого, видать, от нее ждала мать.
– И это все? – вскрикнула она. – Он за тебя жизнь отдал, а ты вот так морщишься, дрянь неблагодарная!
– Тише, тише, – успокаивали мать родственники, косо поглядывая на блудную, прекрасно одетую дочь.
Но мать «тише» даже не собиралась. И особенно после того, как Лера совершила стратегическую ошибку, сделав шаг в материну сторону.
– Мам, не надо, – прошептала Лера, стараясь сдержать рыдания, которые практически блокировали гортань.
– Не надо, мам? – взвизгнула та. – Да ты мне не дочь после этого! Ты убила моего мужа!
– Что? – вылупилась изумленная Лера.
А дальше – больше. Мать сделала шаг навстречу, размахнулась хорошенько и прямо так, не снимая вязаных серых перчаток, влепила дочери затрещину. Это была именно затрещина, а не пощечина или какая-то там оплеуха. Эти все-таки полегче будут. Затрещина была почти как удар кулаком, почти попытка нанесения телесных повреждений. Перчатка чуть-чуть смягчила силу удара, но мать, видимо, готовила эту атаку давно, копила злость и негодование, и теперь вся ее ярость, вложенная в один конкретный удар, обрушилась на Лерино лицо. Профессионал бы сказал, что удар был исполнен технично, с отдачей, брошенный вперед со всей массой пусть и хрупкого старушечьего тела, зато нацеленный и посланный в правильную точку.