— Ничего удивительного, — вздохнула Таня. — Своего имени у вас, похоже, больше нет. Вот вам только одно из последствий давешнего приятного приключения.
Возмутился:
— Как это нет? Людей без имен не бывает. И в паспорте должно быть записано, я же его вам показывал? Нет? Неважно, сейчас посмотрю.
Полез в нагрудный карман, но вместо паспорта и бумажника, вместо гладкой подкладки и собственного теплого тела под ней обнаружил там пустоту, такую спокойную, холодную, разом отменяющую все человеческие смыслы, как будто сунул руку в открытый космос, распахнув иллюминатор звездолета, как форточку, самый глупый на свете, совсем пропащий космонавт.
Так испугался, что вскочил, выкрикивая что-то неразборчивое. И конечно, тут же проснулся — сидя на жестком гостиничном диване в собственном номере, полностью одетый, на левой ноге ботинок, на правой только носок. На часах — пять минут до полудня. Ничего себе, с добрым утром! Как же это я.
Первым делом достал из нагрудного кармана паспорт, открыл, подивился, каким чужим кажется лицо на фотографии; впрочем, с документами вечно так. Несколько раз перечитал свое имя. Спросонок оно казалось довольно нелепым — как вообще все человеческие имена. Но главное, имя все-таки есть. Чего только не приснится. Зря боялся.
Подумал: «Надо срочно выпить кофе». Но не шелохнулся. Напротив, закрыл глаза. Сидел вспоминал. И был потрясен уловом: обычно даже самый простой сон толком не вспомнить. А тут такой запутанный, многослойный, и надо же, проявился во всех подробностях! Ну или не во всех, кто теперь разберет. Но всяко их гораздо больше, чем надеялся. Ладно. Теперь можно надеть правый ботинок. И срочно на улицу. А кофе выпью в ближайшем кафе. В гостиничном номере он, похоже, действует как снотворное, а проспать до вечера было бы обидно, особенно с учетом того, что завтра уже уезжать.
Уже стоя в дверях, вернулся, взял со стола новую чашку, кое-как снова завернул в упаковочную бумагу, сунул в рюкзак. Сам не понял зачем. Вернее, притворился, будто не понял. На самом-то деле просто хотел уберечь, а то вдруг полицейская Таня из сна заявится в гостиницу наяву, каким-то чудом выхлопотав у начальства ордер на обыск, конфискует сокровище, и привет. С нее станется, решительная девица, настолько упертые мне до сих пор не снились, поэтому чашка идет гулять со мной, такова моя воля, точка. И отстаньте, отстаньте, отстаньте, сам знаю, что сам дурак.
Выскочил на улицу так стремительно, словно за ним действительно гналась вся полиция города Вильнюса. И шел от гостиницы, петляя, как заяц, то и дело нырял в какие-то переулки, несколько раз резко разворачивался и возвращался назад. Объяснял себе: «Это я ищу кафе, где-то тут я его вчера видел» — и почти верил. Тем более что в конце концов кафе нашлось, то самое или какое-то другое, теперь уже не поймешь, да и неважно. Ну правда, какая разница.
Эспрессо оказался горьким, как осадок, оставшийся от давешних сновидений. Разбавил его сливками, белыми, как снег, который, наверное, будет идти в будущем декабре, когда я… нет, конечно, не я, когда человек, которым я был в самом первом сне про синий автобус Марию, узнает наконец, чей нежный пепельный шепот прорвался к нему сквозь время.
Так, стоп. Будь любезен, выброси эту чушь из головы. Ну или ладно, не выбрасывай, только, умоляю тебя, не придавай ей такое значение. Не драматизируй. А то еще решишь, чего доброго, что у столешницы, на которой лежит сейчас твоя ладонь, привкус ванили. Ах, уже решил? Ну вот, а я о чем.
Подумал: «Надо все же зайти к Агате. Пожалуй, она — единственный человек в мире, которому я могу рассказать этот невероятный утренний сон. И даже, в каком-то смысле, должен. Если бы меня разыскивала полиция — пусть даже только в чужом сновидении, — я бы предпочел об этом знать. Просто чтобы быть наготове, когда эта самая полиция до меня доберется. В смысле начнет сниться не посторонним людям, а непосредственно мне».
От таких размышлений почти развеселился. Добился, стало быть, своего. А что касается горечи, которая никуда не делась, — так она всегда тебе нравилась. Иначе зачем бы пил несколько раз на дню приготовленный равнодушной машиной эспрессо без сахара и молока.
Идти было недалеко, максимум четверть часа. И даже заранее приготовленная карта городского центра не понадобилась, после вчерашней прогулки все улицы казались знакомыми, поэтому ни разу не сбился с пути, сам не заметил, как добрался до Диснос, прошел мимо магазина с холстами и красками, а вот и…
Чуть не умер на месте. Но при этом совершенно не удивился, когда понял, что перед ним фальшивка, декоративная имитация двери, наверняка скрывающая давным-давно заделанный запасной вход в магазин «Meno Mūza», который занимал теперь весь первый этаж дома, даже заходить не нужно, чтобы в этом убедиться, достаточно заглянуть в окна и увидеть с одной стороны почти бесконечные стеллажи с бумагой и картоном, а с другой — стройные ряды банок с акрилом и гуашью, тюбики масла, коробки акварели, папки для графики, подрамники и мольберты, но ни одной готовой картины, ни одной кудрявой куклы, ни одного деревянного кота. И конечно, никакой посуды, да и откуда бы ей здесь взяться, вы что.
Совершенно не удивился, но чувствовал себя, как спящий, на которого вылили ведро ледяной воды. Ясная до звона в ушах голова, вовлеченная при этом не в мыслительный процесс, а в полное, тотальное непонимание происходящего. Не то проснулся, не то в обморок упал, поди разбери.
Подумал: «Странно даже не то, что Агатиной лавки больше нет. Поразительно, что я каким-то образом знал это с самого начала. Может быть, не в момент пробуждения, но когда пил этот чертов горький эспрессо, уже точно знал. А что не желал себя слушать, обычное дело, человеку свойственно игнорировать невыносимую информацию, просто защитное свойство психики, так говорят».
Присел прямо на тротуар, где стоял. Думал: «Такая хорошая была Агата, веселая, кокетливая, невесомая, болтунья и фантазерка, впору локти кусать, зачем я и правда не женился на тебе прямо вчера, скрывались бы сейчас вместе от полиции города Вильнюса в самых дальних пригородах чужих сновидений, ты бы врала мне напропалую, путаясь в собственных именах, а я бы тебя защищал. Что же ты творишь, а? Что же ты творишь».
«Я просто развлекаюсь», — думала Агата где-то так далеко, что легче назвать это место глупым словом «нигде», чем вообразить, как могут выглядеть его координаты. Или просто у него в голове — что, конечно, гораздо вероятней. Но меньше похоже на правду.
«Я развлекаюсь, — думала Агата, — потому что по вторникам мне всегда хочется поиграть. И еще потому, что кто-то должен время от времени перемешивать этот прекрасный мир, булькающий в котле на вечном живом огне. Если любопытные твари вроде меня перестанут лезть в ваш суп своей поварешкой, варево перекипит, сделается слишком густым и тяжелым, липкой, склизкой отравой, и тогда, поверь мне, твои приятели полицейские, большие любители, не разобравшись, лезть в чужую игру, первыми взвоют: „Так это и есть наша жизнь?!“ — и будут правы как никогда».
«Я развлекаюсь, — думала Агата, — но не только ради себя. По вторникам я играю в высшую справедливость, отнимаю сокровища у богатых, раздаю бедным. Это, в конце концов, просто нечестно: одним достаются все чудеса Вселенной, а другим — ничего, кроме бесконечной вереницы собственных отражений в тусклых от будничной копоти зеркалах. Ты мне сразу понравился, другая бы на моем месте влюбилась, а я сделала много больше: не раздумывая, отдала тебе самый сладкий краденый сон, последний из моей коллекции веселой весенней добычи, почти всерьез собиралась оставить его себе, но — ладно, пусть будет твоим. Что скажешь?»