Ближе к вечеру я сидела за столом для переговоров в административном здании, где со мной беседовали сам Уилсон и еще четыре сотрудника кафедры. В глаза мне бросилась подавленность будущих коллег, они выглядели одновременно и вялыми, и настороженными. Они бросали на меня оценивающие взгляды, как бы прикидывая, не слишком ли я высокого мнения о собственном уме, представляю ли для них угрозу или позволю себя подмять. Мне задали вопрос о скандале, из-за которого один из преподавателей вынужден был оставить свой пост.
Осторожно, предостерегла я себя, после чего ответила:
— Трудно судить, ведь я не знаю подробностей.
— Но что вы вообще думаете о правилах, запрещающих интимные отношения между студентами и членами преподавательского состава? — настаивала та же женщина.
Уж не известно ли ей обо мне и…?
— Это недопустимо, — ответила я, глядя ей прямо в глаза. Больше эта тема не затрагивалась.
Вечером я летела назад, в Бостон, вспоминая, как Дэвид однажды сказал мне: «Если когда-нибудь решишь стать университетским преподавателем, вспомни избитую, но освященную веками истину — в университетской среде все только и делают, что грызутся между собой, а причина одна — мало платят».
Дэвид. Бедный мой, чудесный Дэвид.
А я еще собираюсь войти в тот самый мирок, который довел его до смерти…
Поэтому, когда через три дня мне позвонили из Висконсина и сообщили, что я принята на работу, я сказала заведующему кафедрой, что отказываюсь от нее.
— Но почему же? — оторопел он.
— Я решила зарабатывать деньги, — объяснила я. — Серьезные деньги.
Деньги… вообще-то я никогда не придавала им большого значения. До момента, когда я начала зарабатывать всерьез, по-взрослому, я о них, по сути дела, вообще не думала. Как я понимаю сейчас, отношению к деньгам — к тому, как ими распоряжаться и как они распоряжаются нами (а такое рано или поздно неизбежно происходит), — люди учатся очень рано. Когда я была подростком, мы с мамой вынуждены были жить весьма скромно, так как в качестве алиментов отец перечислял нам ничтожную сумму. В старших классах я была известна как «дочка библиотекарши». В отличие от большинства других ребят в Олд Гринвиче, у меня не было собственной машины, я не говорю уж о членстве в загородном гольф-клубе (ведь Олд Гринвич — такое место, где мальчикам дарят первый набор клюшек для гольфа, когда им исполняется одиннадцать). Уже тогда я начала осознавать, что это не смертельно — не иметь автомобиля и не проводить уик-энды на особой территории для избранных. И все же о некоторых преимуществах, обеспечиваемых деньгами, я мечтала — прежде всего, мне хотелось бы иметь возможность не обращаться с просьбами к маме, которая и без того переживала из-за своей низкой зарплаты и неспособности сделать для меня больше, хотя я постоянно уверяла ее, что мне ничего не нужно сверх того, что я имею.
Удивительно, как складываются стереотипы поведения, а мы и наши близкие даже не замечаем, в какие моменты и под влиянием чего они формируются. Мама мучилась виной из-за нехватки денег. Я чувствовала себя виноватой перед мамой за то, что ее это мучило, а еще мне было больно и стыдно за отца из-за его скаредности. Я старательно добивалась стипендии (и находила мелкие подработки) для того, чтобы хоть немного облегчить мамино финансовое бремя и одновременно доказать отцу, что могу сама постоять за себя в этом мире.
Потому и получилось, что, учась в колледже, я пятнадцать часов в неделю работала в библиотеке, обеспечивая себя карманными деньгами. Во время учебы в аспирантуре Гарварда я, чтобы немного увеличить свои доходы, преподавала первокурсникам вводный курс литературной композиции. А из-за того, что в нашей жизни все было скудно, в обрез, я приучила себя к экономии. Стипендия моя, за вычетом книг и расходов на обучение, составляла семьсот долларов в месяц. Комната обходилась в пятьсот, так что в итоге, вместе с жалованьем за лекции для первокурсников, на руки я получала четыреста баксов в месяц на все про все. Как правило, я готовила и ела дома. Одежду покупала в дисконтных магазинах. Дважды в неделю даже позволяла себе сходить в кино. Для передвижения по Кембриджу и Бостону я прекрасно обходилась метро. Мне никогда ничего не хотелось, у меня не возникало чувства обделенности… потому что, по сути дела, я ни к чему и не стремилась.
В этом весь секрет того, как жить, не имея много денег. Надо просто понять, что, в сущности, для того, чтобы жизнь была интересной, требуется совсем чуть-чуть. Только начав зарабатывать всерьез, вы обнаруживаете потребность в таких вещах, о которых раньше и не помышляли. А стоит получить их, тут же появляются навязчивые мысли и обо всем прочем, чего у вас до сих пор еще нет. Потом вас охватывает отчаяние. Вы задаете себе вопрос — как же это, черт подери, вышло, что вы так подсели на эту потребность приобретать? — потому что знаете: потакая своим потребностям, вы одновременно обманываете себя и, прикидываясь, будто серьезно увлечены этой ерундой, пытаетесь подавить внутренние сомнения и уныние.
Деньги… Самая хитрая штука в жизни — с помощью этого мерила мы ведем счет удачам и провалам, по нему определяем, чего мы стоим, с их помощью надеемся изменить свою судьбу. Деньги — всеобщее глобальное заблуждение.
Но в те первые месяцы, когда я приступила к работе во «Фридом Мьючуал», эти самые деньги показались мне потерявшим голову влюбленным, который вознамерился открыть мне другой, свежий взгляд на этот мир. Пора покончить с жесткой экономией, долой эту серость и бедность. Вперед к радостям красивой, обеспеченной жизни, я могу позволить себе все и буду игнорировать цифры на ценниках.
Деньги… К собственному немалому удивлению, я быстро привыкла к пьянящим радостям, которые они дарили, и к тем перспективам, которые они передо мной открывали.
Деньги… В какой-то мере это была и игра.
По крайней мере, именно так смотрел на них Брэд Пулман.
Брэд Пулман был председателем правления «Фридом Мьючуал». Брэду было ближе к сорока; сын дантиста с Лонг-Айленда, бывший «чокнутый ботаник», по собственному определению, ныне он занимался тем, что давал прикурить этому миру, с тех самых пор, как открыл для себя деньги. Он учился в Мидлбери, потом окончил Гарвардскую школу бизнеса, после чего нашел лазейку в «безопасный и бесконфликтный мир фондов взаимных инвестиций».
— Первые тридцать лет своей жизни я только тем и занимался, что старался избегать риска. Уверяю тебя, Джейн, страх — это Большая Помеха в Жизни. — Замечу, он произносил эти слова именно так, с заглавных букв. — Страх, и только он один, удерживает тебя, не позволяя добиться успеха и вести такую жизнь, которой ты достоин. А самое коварное в страхе — то, что он нескончаем и от него почти невозможно избавиться. Мы сами творим свои страхи, и они связывают нас по рукам и ногам, не позволяя двигаться вперед.
Да, Брэд Пулман частенько разглагольствовал вот так, разражался монологами в стиле проповедника, апологета самосовершенствования. Это, по его же собственным словам, «входило в пакет». Он считал себя живым свидетельством того, как «Необходимо Одолеть все Негативное». Все в компании знали эту доктрину под сокращенным названием «НОН».