— То есть я имел в виду, что…
Но я положила ладонь ему на руку:
— Не нужно ничего говорить.
Руку я держала в этом положении еще на добрых полчаса, пока он рассказывал про «Гордиев узел», свой второй роман, — работа над ним не продвигалась, такой легкости, как с первой книгой, и в помине не было, и Дэвид с самого начала видел, что роман получается слишком вычурным и вымученным. Поэтому он и переключился на биографию Мелвилла, за которую получил изрядный аванс в издательстве Кнопфа. Но ему снова не хватило душевного спокойствия, не удавалось отрешиться от своих проблем и с головой уйти в работу.
Я слушала все это с нарастающим чувством изумления, я ощущала свою избранность. Слыханное ли дело, сам Дэвид Генри изливает передо мной душу, и не просто изливает душу, но еще и позволяет держать его за руку. Я чувствовала себя как дурочка-школьница, да к тому же еще и настоящая собственница, не желающая отступать. Когда такой невероятно умный и привлекательный мужик страдает — вдруг обнаружила я, — это действует возбуждающе!
— Будь я нормальным романистом, — продолжал Дэвид, — нашел бы способ собраться и все равно писать, несмотря на весь этот домашний ад. Потому что настоящие писатели пишут. Они каким-то образом абстрагируются от всей этой грязи, отбрасывают все. Вот потому-то я всегда стремился стать великим энциклопедистом: преподавателем, романистом, биографом, медиадушкой, гребаным участником гребаных ток-шоу, дерьмовым мужем, дерьмовым отцом…
— Дэвид, прекрати. — Я крепче сжала его руку.
— Вот что со мной происходит, за это стоит выпить. Паясничаю, превращаюсь в фигляра, несчастного, жалкого клоуна.
Дэвид вдруг резко поднялся и, бросив на стол несколько купюр, сказал, что должен идти. Я снова потянулась к его руке, но он резко отдернул ее.
— Ты что, не знаешь, что в наши дни на такие вещи косо смотрят? — прошипел он. — Не понимаешь, в какие неприятности можешь меня втянуть? — Он сел. Спрятал лицо в ладонях. — Прости меня…
— Идем, пора домой.
Я вывела его из бара к парадному входу отеля. Дэвид сник, без возражений сел в такси и пробормотал свой адрес. Когда машина тронулась, я вернулась в бар, прикончила свой наполовину допитый мартини и попробовала переварить происшедшее. Самым удивительным мне казалось то, что я не пришла в ужас и не чувствовала себя оскорбленной представлением, которое только что устроил Дэвид. Если уж на то пошло, меня поразила вынужденная противоречивость его существования — личные горести, скрываемые за пристойным фасадом публичности, — и то, как это изуродовало его жизнь. Мы часто восторгаемся людьми издали, особенно теми, кто столь многого добился. Но, слушая Дэвида, измученного и бессильного, я невольно задумалась о том, что никому и ничто, видимо, не дается легко. И в тот момент, когда вам кажется, что дела наконец наладились, все как раз и начинает идти наперекосяк.
Когда я доцеживала последние капли мартини, меня вдруг оглушила еще одна мысль: Дэвид обладает всеми качествами, которые мне хочется видеть в мужчине. Блестящий, оригинальный, обольстительный, несамоуверенный. Меня влекло к нему, и при этом я прекрасно сознавала, что, вот так по-глупому втюрившись в него, я ступаю на опасную почву. Вместе с тем, хотя мне до смерти хотелось поддаться этому соблазну, я твердо решила не бросаться в омут с головой. Ведь я понимала и то, что между нами ничего не может начаться до тех пор, пока Дэвид не даст понять, что он хочет этого.
Мне не пришлось долго дожидаться этого сигнала. Часов в девять на следующее утро в моей квартирке в Соммервиле зазвонил телефон.
— Это ваш сгорающий от стыда профессор, — прозвучал тихий голос.
— То есть вы передумали и решили, что я больше не должна называть вас Дэвидом?
— Я решил, что я придурок и дерьмо, и надеюсь, вы не подумаете, что я пытался…
— Я подумала, что вы просто живой человек, Дэвид.
Эта реплика заставила его надолго замолчать.
— И еще, я благодарна вам за то, что вы решили доверить это мне.
— Стало быть, вы не собираетесь к декану факультета…
— С жалобой на домогательства? Вы меня не домогались, Дэвид. Это я первой взяла вас за руку.
— Я больше боялся того, что вы больше не захотите со мной работать.
— Похоже, у вас и в самом деле похмелье.
— Виновен по всем пунктам. Могу я угостить вас чашкой кофе?
— Почему бы и нет? Только мне нужно закончить кое-какую работу… а может, вы бы заглянули ко мне?
И я продиктовала ему свой адрес.
Когда Дэвид прибыл полчаса спустя, чашка кофе была забыта напрочь. Не успел он показаться в проеме двери, как мы бросились друг другу в объятия…
После всего, что случилось, Дэвид повернулся ко мне и сказал:
— Это опасно.
— Только если мы допустим, чтобы это стало опасным, — возразила я.
— Если кто-нибудь узнает…
— Таков твой обычный стиль разговоров в постели?
— Я не привык к тому, чтобы…
— Спать со своими ученицами?
— Вот именно.
Вот тогда-то у нас и произошел короткий разговор о его последних увлечениях, и все закончилось замечанием, что я задаю слишком много вопросов.
— Одно ты должен знать с самого начала, просто на случай, если то, что между нами произошло, не закончится уже завтра. У нас нет будущего, это просто короткое приключение, авантюра, и не более того. Поэтому я не собираюсь играть роль банальной разлучницы, заявлять свои права на тебя и устраивать истерики. Но я прошу тебя всегда быть со мной честным. Если соберешься дернуть стоп-кран, скажи мне. Только не води меня за нос, прошу.
— Ты явно подготовилась заранее, — улыбнулся Дэвид.
— Да и ты тоже.
— Ты всегда так рассудительна?
— Была бы рассудительной, не лежала бы сейчас с тобой в постели.
— В этом есть резон, — согласился он.
Вот как это началось. И следует признать, с самого начала я старалась относиться к нашей «авантюре» сверхрассудительно. Я понимала, что, сохраняя здравый смысл, оберегаю себя от разочарований и сердечной боли — а что еще можно было ожидать от нашего романа? Однако, к сожалению, нельзя было отрицать очевидного: я влюбилась в Дэвида Генри, и это одновременно приводило меня в восторг и пугало. Потому что главная проблема, когда влюбляешься в женатого мужчину, это…
Ну, пропуск вы можете заполнить сами.
Я понимала, что вынуждена буду играть роль разлучницы и «другой женщины». Точно так же, как оба мы отлично знали — стоит просочиться хоть какой-то информации о нашей связи, достаточно любого слуха, сплетни, и на карьере Дэвида можно будет ставить жирный крест, равно, по-видимому, как и на моей диссертации. («Не исключено, правда, что тебя они будут рассматривать как жертву, — заметил однажды Дэвид, — и позволят консультироваться со своим руководителем».) Это означало, что я не могла — и не стала бы — никому ничего рассказывать. Тем более Саре Кроу, очень аристократичной, даже изысканной, но при этом весьма острой на язык уроженке Новой Англии, диссертация которой была посвящена теме американского пуританства. У Сары, как у истинно светской дамы, были весьма серьезные связи. По воскресным вечерам она устраивала в своей квартире на Брэттл-стрит настоящий салон, где собирались сливки гарвардского общества (да и другие важные персоны, удостоившие Кембридж посещением в выходные). Мы познакомились с ней на симпозиуме, посвященном творчеству Эмили Дикинсон, Сара сочла меня достаточно интересной, и время от времени я стала получать от нее приглашения на ужин. Но она явно была не тем человеком, с которым я вообще могла бы откровенничать.