Стол длинный, деревянный. В пейзанском стиле.
Сидим мы вот таким манером:
В торце стола – моя жена.
Слева от нее – по длинной стороне – Каспаров. Дальше – его помощница-соратница-любовница.
Справа от жены, напротив Каспарова, – сижу я. Дальше – какая-то дама. Полная, некрасивая, немолодая. Какая-то некрупная деятельница оппозиции. Или даже партийная аппаратчица. Но я ее знаю. И время от времени обращаюсь к ней в ходе общей беседы: «Вот видите, Лена! Как вам это нравится, Лена?» Но скорее из вежливости – чтоб она тоже принимала участие в разговоре. Раз уж она здесь.
А дальше, за ней, – совсем молодой человек. Лет восемнадцати, не больше. Очень красивый. Большая ухоженная каштановая шевелюра. Смуглое лицо с гладкой кожей. Резко очерченные губы. Выразительные глаза.
Он сидит молча, ест аккуратно, пьет вино маленькими глоточками.
Я пытаюсь сообразить, кто он такой, и потом вспоминаю: это дальний родственник моей жены. Да, она говорила – сын ее двоюродного брата, то есть ее двоюродный племянник. Студент-первокурсник. Узнал, что к нам придет Каспаров, и попросился посмотреть на чемпиона мира. Ему позволили прийти, но велели вести себя скромно, в разговоры не встревать, на вопросы отвечать кратко. Вспомнил, что у него какое-то редкое старинное имя, то ли Никандр, то ли Никодим.Сидим, разговариваем. Жена вдруг говорит, что хочет сесть напротив Каспарова, потому что так удобнее разговаривать. Они с ним обсуждают экономическую ситуацию в Европе, а она специалист по этим вопросам.
Она просит меня подвинуться. Я передвигаюсь на одно место вправо. Партийная аппаратчица Лена тоже передвигается на одно место.
А молодой человек встает и пересаживается на другую сторону стола. Садится рядом с помощницей Каспарова.
Она косится на него, отодвигается и прямо трясется от ужаса.
Я вглядываюсь в него и вижу: это Анатолий Карпов.
Смуглая матовая кожа – грим.
Каштановые волосы – парик.Цепь маленьких ошибок.
В буфете у столика: «Тут у вас свободно?» Да, пожалуйста. Назавтра, у выхода: «Вы к метро?» Да. Через три дня в вагоне метро: «Ты докуда едешь? Давай я тебя провожу». Хорошо. «Пойдем в кино?» Да. «Пойдем в кафе?» Да. «Мы тут все едем в Питер на майские, присоединяйся, а?» Да.
Просто по Солженицыну. «Архипелаг ГУЛАГ», глава «Арест».
Почему люди покорялись? Потому что арест состоял из серии маленьких, вроде бы неопасных шажков. «Предъявите ваш паспорт». «Пройдемте в отделение, это ненадолго». «Вам придется поехать с нами, но это займет буквально полчаса». «Посидите здесь». «Пройдите в ту комнату». И так далее.
Если человек тут же прыгал в трамвай, ехал на вокзал, доезжал до города Невьянска и там, наврав про потерянный паспорт, устраивался грузчиком – у него был шанс дожить до 1953 года. А тот, кого сбивала с толку безобидность первых шагов, – пропадал совсем.
Сразу надо было сказать: «Нет, занято! Нет, совсем в другую сторону! Отойди от меня! Не смей, прочь, брысь, вон!»
Так думала Наталья Николаевна, рано утром лежа в постели и слушая, как муж плещется в душе. Ему было хорошо с ней. Он ее любил.
А она – не очень.
Она это поняла неделю назад, когда они с мужем были в гостях у ее однокурсника. Банкет по случаю юбилея. Она впервые за много лет увидела себя на фоне других. И поняла, что она была объективно достойна лучшей судьбы. Потому что она красивая, умная, образованная, сильная и все такое.
Но она совершила ошибку ареста.
Впрочем, думала умная Наталья Николаевна, бывают еще ошибки биржи. Когда все зависит от первого «да» или «нет».
С размаху, тут же: давай поженимся! Да? Нет? Когда нажатием кнопки ты либо выигрываешь сразу и много, либо проигрываешься в пух.Но ведь громадное большинство народа вообще не поймет, о чем речь. О какой такой лучшей судьбе? Ибо на нашей планете девяносто процентов браков заключается между детьми соседей. Или вообще между парнями и девушками, работающими рядом на лепке саманного кирпича и спящими вповалку на соломенных тюфяках.
Когда умная Наталья Николаевна об этом вспомнила, ее сердце наполнилось смесью счастья (по поводу себя) и отчаяния (по поводу этих несчастных).
Счастье же было высокомерием, а отчаяние – лицемерием, как она поняла полминуты спустя.
Поэтому она встала и побежала принимать душ, на ходу чмокнув мужа, который как раз выходил из ванной.Один человек долго сочинял роман и наконец решил его издать.
Разумеется, не за свой счет – это ему было унизительно.
Он хотел издаться как нормальный писатель. Чтобы издательство приняло его роман к печати. И заплатило гонорар, пусть небольшой, неважно. Важен принцип.
Но для начала он показал свое сочинение жене.
Только не надо говорить, что он сделал это напрасно. Ну, Чехов никому не показывал своих сочинений в рукописи. А Лев Толстой показывал. Какая разница? Эти рассуждения отвлекают нас от сути вопроса.
Жена прочитала и задумалась.
Что говорить?
Промолчать нельзя.
Уклончивая или кисло-сладкая оценка только разозлит автора. Он сразу поймет, что а) вещь не понравилась, и b) его считают обидчивым идиотом.
«Мне нравится, но это вряд ли напечатают» – тоже не годится.
Почему не напечатают? «Слишком талантливо»? Лицемерие.
«Слишком жестоко»? Ерунда, такую жесть гонят, страшное дело.
Надо говорить прямо и однозначно. Да или нет.Итак, жена задумалась.
Хорошо бы сказать «да» – если бы заранее знать, что книгу напечатают.
Тогда все в порядке.
А допустим, она скажет «нет», а книгу издадут и расхвалят?
Тогда он от нее убежит с первой же редактрисой или журналисткой, которая напишет хорошую рецензию.
Но если сказать «нет» и в издательстве тоже скажут «нет»?
Тогда он будет страшно огорчен, и его придется целыми днями морально поддерживать. Если, конечно, не разводиться. А зачем разводиться? Нельзя же разводиться с человеком из-за того, что он написал плохую книгу и ее не стали печатать!
Но трудно морально поддерживать человека, которому сама сказала «ты написал плохую книгу, и правильно тебя не печатают». Это как-то странно.
Другое дело – морально поддерживать того, кто написал хорошую книгу, а эти тупые гады в издательстве ничего не поняли. Это легче и приятнее. И укрепляет союз двух любящих людей.Поэтому она сказала:
– Да! Очень! Ты просто… Просто слов нет!