Сидим, пьем чай, разговариваем о реформах в России. О трудных путях демократии. Там еще несколько профессоров было. Вот я и говорю:
– А кстати, на вашей улице жил Робеспьер.
– Да? – говорит хозяин.
– Точно, – говорю. – На улице Сент-Оноре. Снимал жилье у столяра Дюпле. Вместе со своим другом Филиппом Леба€.
– Не может быть!
– Честное слово. У столяра Дюпле было четыре дочери. Одна, правда, давно замужем, уехала из отчего дома. А три остались. Ну, конечно, начались романы. Элеонора была влюблена в Робеспьера. А вторая влюбилась в Леба€ и скоро вышла за него замуж. То есть фактически жили одной большой семьей.
– Погодите, – говорит другой профессор. – Что-то я первый раз слышу…
– А по вечерам, – говорю, – они все выходили гулять. Впереди Робеспьер и Леба€, а сзади столяр с дочерьми. Робеспьер с другом о революции, а девушки – о своих делах. А рядом бежит большая, лохматая черная собака. И Робеспьер ее время от времени поглаживает.
– Ну, нет! – закричал хозяин. – Так не бывает!
И он побежал в свой кабинет, взял стремянку и стал с верхних полок стаскивать какие-то словари и энциклопедии. Листает, ищет.
– Нашел! – кричит наконец. – Он правда жил на улице Сент-Оноре!
– А столяр Дюпле, а его дочки? – спрашивает другой французский профессор.
– Про столяра тут ничего нет.
– Ищи дальше!
Наконец нашли про столяра и дочек. В какой-то совсем старой книге. Правда, там не было про собаку. Но в собаку поверили. Раз всё сходится, то и собака должна выплыть, если хорошенько поискать.
– Но вы-то откуда это знаете? – спросил профессор. – Такие мельчайшие детали нашей истории, которые даже нам не известны?
– Да в СССР каждый девятиклассник это знает! – говорю. – Это же рассказ из школьной хрестоматии».
– Как же так получилось? – спросил я Алексея.
– Да очень просто, – сказал он. – Французы не очень любят Робеспьера. Вот Мирабо и жирондистов – обожают. А якобинцев задвинули в дальний угол памяти. А у нас – наоборот. Жирондисты – соглашатели, якобинцы – герои, и Робеспьер самый главный молодец. Ну как про такого не написать в учебнике?
Шувалов ждал Лёлю в парке.
Он был начитанный человек, и ему приятно было, что это – первая строка из рассказа Юрия Олеши «Любовь». Правда, у Олеши было «ожидал» – но это, на вкус сегодняшнего Шувалова, звучало старомодно и неловко.
Он ходил сюда гулять с мамой, сто лет назад. Парк тогда казался гораздо больше. Наверное, потому, что сам Шувалов тогда был маленький. Он сдвинулся с лавочки, присел на корточки, огляделся. Деревья сразу стали высокие, и забор исчез за подстриженными кустами акации. Шувалов поднялся во весь свой длинный рост. Парк сразу стал виден как на ладони: аллейки, пересохший фонтан, песочницы и забор, за которым ехали машины. Шувалов снова сел. Вот так вроде бы нормально.
– Что ты вытворяешь? – засмеялась Лёля. – Зарядку делаешь?
Она подошла минуту назад и видела, как он то приседает, то встает.
Они поцеловались. Шувалову хотелось долгого поцелуя. Лёля торопилась.
– Что случилось? – спросила она, садясь и закуривая.
– Ты курить бросать собираешься? – спросил он.
– Ты меня за этим вызванивал? – сказала она. – Я на обед не пошла из-за тебя. Давай, веди меня в кафе.
– Лёля, серьезный разговор, – сказал Шувалов.
– Лучше по ходу питания, – сказала она. – Я проголодалась.
– А зачем ты куришь на голодный желудок? – сказал он.
– Женечка, отвяжись, родненький, – сказала она.
– Что? – возмутился Шувалов.
– Есть идем, нет? – спросила она. – Мне надо назад к без четверти два.
– Ты сказала, чтоб я отвязался? – изумленно повторил Шувалов.
– Женечка, – сказала Лёля, – ты слегка мыла объелся?
– Не груби! – вдруг нахмурился он. – Не надо хамства.
– Совсем с ума сошел, – засмеялась она и погладила его по щеке.
Он отдернулся.
– Хорошо, – со значением сказал он. – Ладно. Пусть. Пожалуйста. Как дай вам бог и все такое вообще, – у него дрогнул голос.
Повернулся и пошел прочь, оставив сумку стоять на скамейке.
– Держи, забыл! – догнала его Лёля у ворот парка и кинула в него сумку.
Сумка упала. Молния лопнула. Наружу полезли свитера, рубашки, джинсы, майки и носки, свернутые шариками. Показался ноутбук и прозрачная папка с дипломом и паспортом.
– Эх, ты! – сказала Лёля. – Разве так уходят к любимой женщине?
– Извини, – сказал Шувалов, сидя на корточках и запихивая всё обратно.
Он был образованный человек и понял, что это значит по Фрейду. Раз он оставил ей сумку – значит, на самом деле он все-таки хочет уйти к ней.
Ну, хорошо. Ну, допустим. А потом она будет ходить по дому в старых колготках и с голым верхом, в одном пуховом платке без лифчика – сексапил номер сорок восемь! – гасить окурок в яблочный огрызок, и требовать, и подхамливать, и слишком громко смеяться.
«Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем», – подумал начитанный Шувалов.
– Не злись, – сказала Лёля. – Приходи вечером. Но не раньше девяти.
– Да, да, конечно, – неопределенно сказал он. – Пока, до встречи.
Подхватил сумку и побежал к выходу.
Слава богу, тут же подошел трамвай.
Жена сказала, что сегодня придет домой рано. Самое позднее в три.
Надо было успеть разложить всё по местам до ее прихода.
Сначала все было хорошо.
Они обменялись эсэмэсками, уточняя час встречи, потом Наташа написала, что опаздывает и пусть Дима не ждет ее у метро.
Хотя она всегда настаивала, чтоб он ее встречал и чтоб обязательно на машине, хотя идти от метро было десять минут. Она быстро садилась в машину, прикрывая лицо – капюшоном дубленки, воротником плаща или зонтиком.
А вот теперь решила прийти сама. Пешим ходом.
Была зима. Дима помог ей снять сапоги, поцеловал коленки, и они, как это всегда у них бывало, сразу бросились в постель. Кофе и разговоры – потом.
Потом Дима встал, пошел на кухню, зажег огонь под заранее заряженной кофеваркой, сел на табурет и стал дожидаться бульканья и хлюпанья готового кофе. Обычно на это уходило минут пять. А Наташа тем временем успевала сбегать в душ.