Чем доверительнее отношения, тем жестче рамки. Время, место, оплата и проч.
Кстати, кем хотят стать проститутки, которые мечтают о другой профессии?
Угадали. Врачами. Или медсестрами.
P.S. Все вышесказанное не означает оправдания (возвеличивания) проституции или осуждения (принижения) психотерапии.
Нобелевская премия по литературе очень умно придумана.
Главный смысл завещания Нобеля был изменен почти сразу. Потому что Нобель велел награждать книгу, изданную в истекшем году и исполненную идеализма.
Если следовать этим указаниям, мировой бренд не получается. Получается причуда богача. Большие деньги за свежеиспеченные благоглупости.
Поэтому сделали хитрее.
Стали награждать за творчество в целом. Хотя поначалу указывали, за какую именно книгу. Но Томас Манн сказал: «Меня формально наградили за „Будденброков“, но без „Волшебной горы“ я бы фигу что получил».
Стали награждать уже известных, уже великих писателей. Голсуорси, Гамсун, Киплинг, Бергсон и без Нобелевки были в полнейшем порядке.
Но таким образом менее известные лауреаты попадали в престижный клуб.
Это стало очень притягательно.
Далее. Нобелевская премия стала претендовать на планетарный охват. Тут тебе индийцы, китайцы, японцы, русские, греки, африканцы.
Далее. Стали награждаться не только писатели-реалисты, но и всякие авангардисты.
Далее – консерваторы, социалисты, атеисты, богоискатели…
То есть вся литература. В региональном, стилевом и идейно-политическом смысле.
Появились балансы. Появилась понятная очередность. За строгим моралистом-южноафриканцем последовала разнузданная левачка-австриячка, далее британский классик абсурда, потом орнаментальный турок. А до них – китаец, тринидадец, венгр.
Молодцы, в общем.
Конечно, свою роль играет денежное содержание. Все-таки самая большая премия в мире. Это важно.
Но самое главное – название.
У Альфреда Нобеля была очень удачная фамилия.
Nobel по-немецки – благородный. Не только в сословном, но и в самом широком, в самом лучшем смысле слова. Точно так же это воспринимается англичанами, французами, испанцами, итальянцами. Ноубл. Нобль. Нобле. Нобиле. И в русском языке есть слово «нобилитет» – историческое обозначение аристократии.
Нобелевская премия – благородная премия. Если бы фамилия основателя премии была Хансен – ничего бы не вышло.
Хансеновская премия – даже смешно.
Случайно услышал разговор – очень дачный.
Один старик говорит другому:
– А я со второго этажа вниз перебрался. Навсегда. То есть иногда забираюсь, конечно. Но спать не ложусь. Теперь внизу живу.
– Что так? Ноги болят?
– Не только. Боюсь, помру наверху. Как они меня вниз стаскивать будут? Лесенка у нас узкая, носилки не развернешь. В охапке, что ли? Фу! (Морщится, как будто сам вынужден на руках тащить покойника вниз по лестнице.)
Второй старик смеется:
– Это уж не твои проблемы!
– Какой он ласковый был, – сказала Таня Сафонова, глядя в потолок.
На потолке по косому квадрату света плясали темные полосы: голые ветки обмахивали яркий фонарь; Сафоновы жили на третьем этаже; было четыре часа ночи; из колонии написали, что заключенный Сафонов Кирилл скончался в тюремной больнице номер такой-то.
– И красивый такой, беленький, – сказал Алик Сафонов, лежа рядом с женой.
Таня заплакала.
Потом перевернулась на живот.
– Он сначала такой был, – зло сказала она, – пока семь лет не исполнилось. А потом в родном доме воровал. Тупой к тому же. Двоечник.
– Да, – вздохнул Алик. – Сколько мы подарочков носили учителям, страшное дело.
– Жалко? – спросила Таня.
– Стыдно, – сказал Алик. – У таких родителей такой сын.
– Кирилла тебе жалко? – уточнила она.
– А тебе?
– Не знаю, – сказала она. – Давай ребеночка из приюта возьмем.
– Давай, – сказал Алик.
– Вечно ты со всем соглашаешься! – Она заплакала снова.
Ребеночка, однако, взяли. Мальчик был уже большой – три годика с половиной. Но очень приятный. Смугло-бархатная кожица, как у Алика. Кудряшки светлые, почти белые – как у Тани. И глазки голубые. Ласковый… Стоит, голову задрал и улыбается приемным родителям. Говорит хорошо. Аккуратный. Сам кушает, не проливает. На горшок ходит. Ангел, а не мальчишка.
Сафоновы радовались; мальчика назвали тоже Кириллом; казалось, судьба наконец пожалела их. Но прошел год, потом два. Потом еще, еще.
Мальчик не рос. Ни в высоту, ни умом. Оставался ласковым малышом беззаботного детского возраста.
– Обратно не отдам! – сказала Таня.
– Его и не возьмет никто, – сказал Алик. – Ему уже восемь лет по документам.
Они перестали звать гостей. Продали квартиру и переехали на дачу, за высокий забор.
Однажды мальчик заболел. Первый раз за все время. Температура и кашель. Они боялись вызвать врача. Советовались в аптеке, брали разные таблетки. Не помогало. Мальчик стал задыхаться.
– Лучше так, – сказала Таня. – Мы умрем, что с ним будет?
– Дура! – крикнул Алик и вызвал «скорую».
Приехал фельдшер, седой рябой мужик.
– Довели ребенка, – сказал он. – Под суд бы вас. Отек легких. Боюсь, не довезу.
Таня упала на колени.
– Встаньте, бабушка, – сказал фельдшер. – Слезами не поможешь. Сафонов Кирилл. Когда я на зоне служил, помирал у нас один Сафонов Кирилл, злой был вор, а смешной. Все говорил, что это не он золотые вещи из дома воровал.
– Не важно все это, – сказал Алик.
– Расскажите! – крикнула Таня.
– Не пойму я вас. Ну, закутали ребеночка?
Но в детской кроватке никого не было.
Когда-то я пытался учиться драматургии в семинаре Львовского и Кузнецова.
Львовский говорил:
– В пьесах бывают запрещенные приемы. Умирающий ребенок… Одинокий старик. Ослепший художник. И прочие вещи, которые всегда вызывают сочувствие и выжимают слезу. Их использовать нельзя, не надо, нехорошо. Это как удар ниже пояса.
Хотя бывает, что вся пьеса состоит из таких ударов ниже пояса. «Предупреждение малым корабликам» Теннесси Уильямса, например. Там все несчастные: и кочующая косметичка, и ее безработный любовник, и спившийся врач, и юная дурочка, которая ходит умываться в общественный сортир. Рассказчик, старый одинокий бармен, – тоже. Даже непонятно, кому больше сочувствовать.