– Михал Михалыч, вот я тут докладик подготовил, принес вам, так сказать, на предварительный просмотр. – Он вынимал из папки и клал на стол исписанные листочки. – Вот, пожалуйста, в двух экземплярчиках.
– Александр Николаич! – говорил дядя Миша. – Спасибо, конечно, да зачем же в двух?
– Мало ли, Михал Михалыч, на одном поправки сделаете, другой в архив…
Доклад был, разумеется, пересказом нескольких статей из «Правды» и «Известий».
Написано от руки.
Четким красивым почерком, без помарок.
В двух экземплярах.
Оперный театр. Мимо меня протискивается к своим местам странная парочка. Крепко держатся за руки. Он в маленьких затемненных очках, с чуть откинутой назад головой. У нее цепкие глаза на спокойном лице.
Уселись, но рук не расцепили.
Потом я вижу, что он водит пальцем по ее запястью, по тыльной стороне ладони. Как будто в такт музыке рисует волны и запятые, вверх и вниз, взлеты и падения, piano и forte, и сильно вдавливает палец, когда в финале арии звучит оркестровый аккорд.
А она свободной рукой иногда касается его ладони.
Слепой и глухонемая.
Совсем разные миры.
Светлый, яркий, разноцветный, красивый – и немой.
Бестолково разинутые рты. Беззвучно летящие смычки, бесшумное мельтешение рук, непонятно раздувающий щеки человек, припавший губами к медной улитке. Люди в зале часто-часто сдвигают ладони и шевелят губами.
Темный, черный, беспросветный.
Шумный, словесный и мелодичный. Чистых голосов, звенящих высоко и долго. Полный скрипок и литавр, труб и фаготов, аплодисментов и криков браво.
Так всегда бывает, на самом деле.
Кто-то один слышит, но не видит. Кто-то другой – наоборот.
Хорошо, когда можно пальцем на запястье нарисовать звук.
А в ответ, прикасаясь к ладони, объяснить, что происходит на сцене.
Соединить два мира в один.
Более или менее общий.
В одном большом НИИ у сотрудников стали вдруг пропадать деньги. Не у всех сотрудников, а у секретарш и лаборанток. Именно у женщин. В день зарплаты. Понятно почему: мужчина кладет деньги в бумажник и прячет в нагрудный карман. А женщина кладет деньги в кошелек, прячет его в сумочку, а сумочку оставляет на столе, когда идет покурить, например. Опять же понятно, почему это несчастье коснулось секретарш и лаборанток. К какой-нибудь важной ученой даме так просто в кабинет не зайдешь.
Обидно: зарплата и так маленькая, а тут какая-то сволочь то пять, то десять рублей утащит. Семьдесят шестой год, кило мяса два рубля стоит.
В этом НИИ никогда раньше ничего такого не было. А тут три месяца подряд. По первым и пятнадцатым числам.
Но вот однажды одна секретарша пошла вниз встретить курьера, но с полдороги вернулась: вспомнила, что сумочку забыла. Вбежала в приемную – батюшки! Заведующий отделом, он же замдиректора по науке, к ней в сумочку лезет. Она закричала, стала звать людей.
Повели его в дирекцию. Он сразу во всем признался. Стоит весь красный, говорит, что виноват и готов отвечать по закону. Вызвали милицию. Следователь подумал: странная история. Доктор наук, профессор из корыстных побуждений ворует пятерочки-десяточки у младшего и технического персонала. Направили на психиатрическую экспертизу.
Он так и рассказал психиатру: видит дамскую сумочку и ничего с собой поделать не может. Больной человек. Клептоман.
Но это была, конечно, не клептомания (к слову сказать, редчайшее расстройство). Шизофренией тоже не пахло. Скорее всего, это была так называемая профилактическая госпитализация. Когда человек специально ложится в психбольницу, чтобы получить диагноз. А значит, невменяемость. Ну, или ограниченную вменяемость.
Психиатр, как положено, встретился с родственниками. Брат долго и стандартно рассказывал, какой тот был странный с самого детства. Ногтей не стриг и мучил кошек. Но вообще он ни в чем не виноват. Его просили подписывать, он и подписывал, обычное дело. Все так делают. А теперь ему ломится от пяти до десяти лет с конфискацией. Спасите.
– Я всегда на стороне больного, – вздохнул психиатр, завершая свой рассказ. – Иногда приходилось грешить против истины, чтобы снять диагноз или, наоборот, поставить. Конечно, от пяти до десяти лет – это слишком. Но я вдруг вспомнил лаборанток и секретарш. Сколько не купленных яблок ребенку, колготок себе, сколько урезаний крохотного бюджета, потому что проездной все равно надо покупать… И я написал: здоров.
А в самом деле, почему он не стал симулировать, например, бред реформаторства или особого предназначения? Для ученого в самый раз.
Ужасная история. Но подлинная.
Мой приятель, художник, рассказывал.
Дело было опять в семидесятых. В самом начале. Этот мой приятель попал со своей подругой в очень высокопоставленный дом. Как оказалось. А так с виду обычные люди, папа какой-то промышленный руководитель, но даже не министр. Кажется, замминистра. Квартира, конечно, в цековском доме, большая, но ничего такого уж особенного. И вот подруга этого художника, моего приятеля, дружила с дочкой этого замминистра. У нее был день рождения, двадцать пять лет, первая круглая дата.
Приходят они в гости к этой девушке. Много молодежи, но и старшие родственники тоже. Такой вот семейный день рождения. Именинница во главе стола, папа справа, кавалер слева. Тосты, поздравления, вино рекой, вкуснейшая закуска.
И вдруг, только горячее принесли, в прихожей какой-то шум, гам, приветствия, радостный смех хозяйки.
Входит широкоплечий парень в синем костюме, с букетом. За ним капитан первого ранга в мундире, с портфелем. А следом входит Брежнев. Целует именинницу, какой-то сверточек ей вручает, букет преподносит. Оглядывается.
Хозяйка быстро ставит новый прибор рядом с именинницей, тащит новый стул, но Брежнев ее останавливает.
– Мы, – говорит, – опоздали, значит, на свободные места! У нас демократия.
И садится почти напротив моего друга. Не прямо, а так, наискосок.
Мой друг с ним скромно здоровается. Брежнев говорит привет, привет – и начинает выпивать и закусывать. Какой-то тост произносит. Слушает тост в свою честь.
И все время поглядывает на моего приятеля. Рассматривает его. А мой приятель был хоть и в костюмчике, но, как положено художнику, бородат и лохмат. Волосы до плеч. Хотя мытые, конечно. Но не очень причесанные.
Сидит он почти напротив Брежнева и, если честно, обомлевает. Потому что как не относись, какие анекдоты не рассказывай, а все-таки это высший руководитель страны. Начальник сверхдержавы, как ни крути. Хочется что-то сказать. Спросить. Просто обменяться парой слов. Но почему-то не получается. Непонятно – как, что и о чем.