Бывают такие продуктовые магазины в дальних районах Москвы. В отдалении от метро или хотя бы от широкой улицы. Вот я захожу в такой магазин, маленький и задрипанный. Просто какой-то сельмаг. Очень тесно.
Тут же и платежный терминал, и окошечко тотализатора, и пиво в розлив. Захожу не один, а вдвоем с кем-то.
В магазине два продавца.
Я со своим спутником говорю про что-то очень умное.
Ну, не очень, а так, более или менее. То есть не про пиво и футбол, а чуть повыше. Типа в Конго который год идет жуткая резня, а мировому сообществу хоть бы хрен. Но точно не помню, про что именно. Один из продавцов живо участвует в нашем разговоре. Вроде он тоже читал, и даже цифры приводит: мол, миллионы беженцев, сотни тысяч жертв.
Тем временем я вижу, что второй продавец набирает мне целый пакет гнилых, кривых, поганых огурцов и ставит на весы. Называет цену.
Я дергаю за рукав своего спутника, и мы уходим.
Я сижу на берегу реки. Дело происходит под Ригой, я это знаю точно: весь пейзаж такой, латвийский. А река узкая и ровная, похожа на канал.
Женщина, которая сидит рядом, спрашивает меня, какое у этой реки дно.
Я объясняю: «Сначала приятное, галечное. Потом глинистое. А потом – илистое».
Несколько человек – мужчины и женщины – идут по колено в воде и тралят реку сетью. Они все перепачканы илом, глиной, гнилыми водорослями. Вытаскивают сеть. Там бьются две или три рыбки, всего-то.
Останавливаются.
Мы с ними перебрасываемся словами. Что-то вроде «улов-то не того… да уж, не очень-то».
В разговоре мне начинает казаться, что лет 15–20 назад с одной из этих рыбачек мы виделись. Просто виделись. Вот на этом самом месте. Она тоже ловила рыбу, я тоже сидел на берегу.
– Помните? – говорю я.
– Да, да, помню, – говорит она. – Помню, конечно.
Равнодушно улыбается и идет дальше, шлепая по воде.
Я тоже совершенно равнодушно смотрю ей вслед.
У нее сильная, по-народному красивая фигура.
Я отнес в театр свою пьесу, машинописный экземпляр в разукрашенном переплете: золото, эмаль, драгоценные камни.
В театре переплет берут, а пьесу ставить не хотят.
История тут вот какая.
Я дал эту пьесу почитать Сталину. Не лично, а через секретариат. Через некоторое время мне ее возвращают.
Звонят, приглашают в Кремль: «Товарищ Драгунский, зайдите для получения пьесы, которую вы передавали для ознакомления товарищу Сталину». Прихожу. Мужчина во френче вручает мне тяжелый газетный сверток. Сквозь газету чувствуется, какой он твердый; я удивляюсь, потому что пьеса была просто в виде машинописи в тоненькой картонной обложке. Разворачиваю – ой-ой-ой! Она в роскошном, потрясающе красивом золотом переплете, с бриллиантами, рубинами, эмалями. Мне говорят: «Товарищ Сталин вам велел передать: несите эту пьесу прямиком во МХАТ!»
Я несу ее во МХАТ, а там на пьесу не обращают внимания, только на рубины-бриллианты; обсуждают, сколько каратов, сколько это стоит, сколько тут по весу золота.
Я спрашиваю, почему они только про драгоценности и говорят, а про пьесу – ни слова.
Мне объясняют, что этот переплет – дотация театру.
Есть такая традиция, о которой я просто не знал. Это означает, что театру дается сумма денег, как раз по цене этого переплета. Вот сколько этот переплет стоит, столько денег и будет начислено на счет театра. На разные необходимые расходы. Поэтому они так и интересуются ценой. Этот переплет тянет на сто тысяч сталинских рублей, и они рады. А сам переплет передадут в Оружейную палату. Такова традиция, понимаете? Так уже давно делается!
Я спрашиваю: «А как же пьеса?» А пьеса, объясняют мне, это так, чисто символически. Нравится – ставим, не нравится – не ставим. «Ваша нам не понравилась.
Ставить не будем. А что принесли переплет от товарища Сталина – за это, конечно, спасибо».
Покупаю квартиру. Хозяева – муж и жена – водят меня по комнатам. Они только собираются продавать эту квартиру, и поэтому там все их вещи, они еще там живут. «Вот если мы с вами договоримся о цене, мы ее освободим буквально в три дня, у нас все готово», – говорят хозяева, муж и жена.
Квартира большая, хорошая, старая, пятидесятых годов. Высокие потолки, массивные белые двери. Мне такие квартиры нравятся. Захожу в одну из комнат. Детская. На стуле висит девчачья курточка, поверх нее – цветной шарф. На кровати сидит кукла. У кровати тапочки, носками наружу. На столе – раскрытый учебник, тетрадь, карандаши. И все это покрыто толстым слоем пыли.
Я всё понимаю. Молча опускаю глаза.
– Да, – говорит мужчина. – Да, вы правильно поняли.
Хотя я ничего не сказал.
– Да, – говорит женщина. – Вот потому и продаем.
Выдра у меня живет в ванной, ну, в смысле, в санузле – он у меня совмещенный. Я слежу, чтобы унитаз всегда был закрыт крышкой. Боюсь, что выдра туда нырнет и провалится в канализацию.
Поэтому, когда я ухожу по делам, беру ее с собой – в портфеле.
Однажды забываю портфель с выдрой в какой-то редакции. Возвращаюсь бегом, бегу по коридорам, ищу.
Нашел, ура!
Разыгрывается квартира, а чтобы участвовать в розыгрыше, надо перевести куда-то какие-то деньги, купить талон… В общем, рядовая афера, тьфу, к черту. Жаль только, мне предлагает эту лотерею какая-то очень милая немолодая женщина, интеллигентная, скромно, даже бедно одетая. Библиотекарь на пенсии. Такой вот у нее приработок, видно.
Сидим с Ирой на скамейке у ворот дачи. Это вроде бы наша дача, но какая-то другая, иначе выглядит. Тем более что у нас нет скамейки у ворот.
Мимо идет сосед – почтенный старик. Идет в гости к другому нашему соседу – через аллейку, калитка как раз напротив наших ворот. Он пьян, он едва держится на ногах. На нем красивый дачный костюм: свободно сидящие брюки и куртка.
Зайдя в калитку, он падает.
Тот, к которому он пришел, тоже пьян. Он сбегает с крыльца, долго поднимает своего гостя.
Потом они оба выходят наружу и начинают с нами пьяный разговор:
– С Днем журналиста! Сегодня День журналиста… Вы журналисты? И мы тоже журналисты! Это надо отметить…
Наташа И. мне говорит: