В гробу лежит покойница. Серые седоватые волосы закручены в пучок. Лежит она как-то неправильно. Я поднимаю покрывало и вижу – у нее руки сложены на левом бедре. Я пытаюсь сложить их по-церковному, на груди. Не получается, руки сами собой складываются слева внизу. А потом – справа внизу. Что делать?
Голос сзади: «Да ладно возиться-то! Сейчас цветочками прикроем, и всё».
Ребята в синих халатах подходят.
Прикрывают цветочками, и всё.
Возвращаюсь в Москву без денег, без документов.
Совсем раннее утро. Пять, начало шестого. Автобус останавливается, я выхожу.
Автобус вроде тех, которые возили пассажиров из аэропортов к аэровокзалу на Ленинградском проспекте. Наверное, сейчас таких уже нет, или почти совсем нет, потому что к аэропортам ходят электрички.
Кстати, в автобус меня посадили из милости: денег у меня не было.
Я стою под эстакадой, которая идет от Остоженки к Комсомольскому, поверх Садового кольца. Жду, когда откроют станцию метро. «Парк Культуры», радиальная.
Денег нет, чемоданов и сумок тоже нет. Хотя нет!
Какие-то сумки всё-таки есть, но нет самого главного – нет портфеля. А в нем бумажник.
Готовлюсь к тому, что сейчас придется просить контролера, чтоб пустил бесплатно, придется рассказывать про свои злоключения…
Начинаю вспоминать, как это случилось. Вспоминаю какую-то внезапную ужасную спешку, какое-то «быстрей, быстрей, а то все здесь останемся!», какой-то бег, чуть ли не на ходу натягивая и застегивая одежду.
Рядом со мной, под этой эстакадой, стоит и тоже ждет открытия метро какая-то женщина. Вернее, обыкновенная тетка. Похожа на простую русскую бабу. То есть самая настоящая простая русская баба: нос картошкой, рыжая крашеная челка, конопатый лоб; закутана в серый шерстяной платок.
Она достает из кармана мелочь и приговаривает: «Сейчас пятачки поищу, вот, вот пятачки на метро у меня».
Люди, которые к тому моменту уже скопились под эстакадой, двинулись к метро, потому что оно открылось.
Я сначала хочу попросить у нее пятачок. Но тут же соображаю, что в метро уже сто лет нет никаких пятачков. Уже давно пятачки заменили на жетоны, а жетоны – на магнитные карточки. И пятачков – таких больших, медных – давно уже нету.
Кто же она такая, обыкновенная тетка, простая русская баба, которая приготовила пятачки на метро? Конечно, она шпионка.
И я кричу этой тетке: «Да ты шпионка! Милиция! Вот шпионка!»
Она злобно зыркает на меня и скрывается в толпе.
Я смотрю ей вслед, вспоминаю ее внешность – и понимаю, что никакая она не русская тетка, а типичная англичанка.
Учительница иностранного языка грозит мне пальцем.
Какого языка? Не помню. Кажется, английского.
Это частный урок, у нее дома.
У нее очень красиво – в комнате, где мы сидим. Старинная люстра. Тонкий блеклый ковер. Книжные полки до потолка. Книги с красивыми корешками. Да!
Книги английские. Значит, да, конечно, урок английского.
Она черноглазая, яркая, с пышными волнистыми кудрями до плеч.
У нее большие руки с черными волосками на запястьях и выше. Она курит. Когда она грозит мне пальцем-правым, указательным, – я вижу желтое пятнышко никотина на суставе; так бывает у завзятых курильщиков.
И вижу, как вздрагивают слабо сидящие кольца на ее пальцах.
Из чего я делаю вывод, что эти кольца ей достались от ее мамы.
Она как будто понимает, о чем я думаю, и злится, и грозит пальцем еще сильнее.
Она похожа на мою учительницу латыни Валентину Николаевну Ч., только та была добрая и веселая, а эта – злая.
" Очень тяжелый сон, даже записывать не хочется. Но придется. Итак… "
Женщина, немолодая, но очень ухоженная, тщательно одетая и накрашенная, сидит за столом напротив меня, сидит боком, сильно нажимая бедром на край стола-стол очень низкий, так, что столешница глубоко врезается в ее полное бедро, – и говорит мне неприятные вещи. Как будто по списку. Загибая пальцы.
Что у меня нет профессии и карьеры, что я всю жизнь гонялся за небольшими деньгами, именно за небольшими, что особенно смешно, глупо и бесперспективно.
«Тысчонку тут зашибил, тысчонку там перехватил!» – говорит она насмешливо и презрительно. Ничего не планируя, не рассчитывая, ни о чем не думая.
Что пишу я очень средне. На уровне хорошо образованного, начитанного, грамотного человека, но не более того. И что только моя знаменитая фамилия – кстати говоря, полученная мною от отца, который-то и заработал нашу фамильную славу, а я теперь ею пользуюсь, – только фамилия позволяет мне держаться на плаву.
Только из-за этого со мной разговаривают в редакциях, из-за этого меня печатают и читают тоже: «Ну-ка, что там этот младший Драгунский понаписал?»
Что в отношениях с людьми я беззаботен и легкомыслен, что я не умею дружить, не понимаю, что дружба – это тоже труд, душевный труд прежде всего. Что для друзей надо стараться, надо чем-то жертвовать, надо тратить на друзей свое время и, главное, душевные силы. Даже если неохота, некогда, плохое настроение и так далее – надо что-то делать для друзей, да хотя бы звонить им, узнавать, как дела, не надо ли чего… «Потому что иначе это не дружба, а болтовня с собутыльниками!» – говорит она. А я никогда ни для кого не старался, ничем не жертвовал, поэтому и настоящих друзей у меня нет.
А то, что меня зовут в разные компании, – так это потому, что я анекдоты умею смешно рассказывать, и вообще развлекать людей. «Шут, ты только не обижайся, голубчик, ты – шут, тебя зовут в гости, кормят-поят, а ты за это разные байки рассказываешь, развлекаешь».
Что я человек неверный и безответственный, неблагодарный и эгоистичный. Злопамятный, по-мелкому обидчивый, но сам не упускаю случая задеть, уколоть, обсмеять – низачем, нипочему, просто так.
Что я не умею любить. Умею только говорить сладкие слова и дарить сиюминутные ласки. И люблю получать ласки и слушать сладкие слова.
Что я на самом деле не добрый и не щедрый, как мне самому кажется, а просто равнодушный. Если я что-нибудь с легкостью отдаю, какую-нибудь вещь, книгу – да, такое бывает! – то не потому, что я такой бескорыстный.
Не потому, что я хочу помочь или доставить радость, а потому что мне самому это отдаваемое ни чуточки не дорого. Потому что мне наплевать, мне всё равно.
И так далее, и так далее.
И я с тоской понимаю, что эта строгая дама права, в общем-то. Вернее, так – мне нечего ей возразить, потому что она все равно меня переспорит. А еще вернее – мне не хочется с ней спорить, мне это безразлично, мне всё равно… А значит, я на самом деле равнодушный, а именно это она и говорила. В общем, что и требовалось доказать. О, господи!