– А можно сейчас? – вдруг спросила Алена.
Абрикосов дернул ее за рукав.
– А много? – Ляхов взвесил папку на руке.
– Я отберу. – Алена бросилась прямо у него в руках развязывать тесемки на папке. – Я сейчас самое хорошее выберу.
– Не надо. – Ляхов отвел ее руку. – Только оставьте нас наедине… – Он выдержал паузу и усмехнулся: – Со стихами, разумеется.
Ляхов читал Аленины стихи почти полтора часа – до половины девятого.
– Весьма, – сказал он, входя на кухню и кладя папку на холодильник. – Весьма, я бы сказал, удовлетворительно… Давай наливай, – обратился он к Абрикосову, усаживаясь на табурет. – Ну, чин-чин, за все хорошее, со знакомством, – кивнул он Алене.
– А конкретнее? – спросил Абрикосов.
– Некоторые вещи, – Ляхов оторвал у рябчика ножку, – могут представлять собой несомненный интерес, при определенных условиях.
– Вот! – расхохотался Абрикосов, наливая по второй. – Вот, Алена, слушай и запоминай – блестящий образец начальственной фразеологии. Барыня прислала сто рублей!
– А мы, начальники, иначе не умеем, – зло усмехнулся Ляхов. – Ну, привет, будь-будь. Давай закусывай.
Алене не понравился этот разговор, тем более что Ляхов вдруг как-то скис и помрачнел, на все вопросы отвечал односложно и будто бы с раздражением, всем шуткам-прибауткам принужденно улыбался, и только глотал одну рюмку за одной и ювелирно обсасывал тонкие птичьи косточки. А когда Абрикосов хотел ей подлить немного, вдруг злобно сказал: «Ей хватит!» – и коротким пальцем отвел горлышко бутылки от ее рюмки. Все равно бы она больше пить не стала, она первый раз в жизни попробовала коньяк, и ей не понравилось. И копченые рябчики ей тоже не понравились – конечно, может быть, это очень изысканно и замечательно, но она бы лучше вареной курицы поела. А Ляхов все пил и молчал, молчал и пил, будто слово дал усидеть обе бутылки, и щеки его розовели, румянились, а под конец он весь налился синеватой свекольной краснотой, и Алена боялась, что его сейчас удар хватит, прямо за столом, и сил не было сидеть вот так, выслушивать повисающие в воздухе шутки и рассказы Абрикосова, выносить молчание Ляхова и его унылый взгляд в одну точку.
Но ровно в десять Ляхов неожиданно бодро поднялся, поблагодарил за чудесный вечер, пожал Алене руку и сказал, что сам позвонит на той неделе. Как же, дождешься! – подумала Алена, но виду не подала, а вежливо улыбнулась и какими-то чужими словами поблагодарила за лестное внимание к своей скромной персоне. Он ей страшно не понравился, просто не хотелось подводить Сережу, а то бы она живо выставила за дверь этого жука черноусого. Подумаешь, начальник Главного управления – да в Москве, на любую улицу выйди, косяком идут черные «Волги», и в каждой начальник сидит.
Ляхов внимательно на нее поглядел, криво улыбнулся и вышел из кухни, а в прихожей вдруг начал смеяться, и хлопать Абрикосова по плечу, и рассказывать, что Женя Андрущак дуриком прошел в членкоры, а Колтаев восьмую монографию высидел, а воз и ныне там, не любят его старички-академики, потому что, когда все подписывали, он не подписал, но это еще полбеды, а вот когда никто не захотел подписывать, ни один человек, он, оболтус, первый подписал, это его Леоненко настрополил, крупнейшая, доложу я тебе… Ох, простите, Лена, чуть не сорвалось худое слово, но это чистая правда!.. И жаловался на своего первого зама, и расспрашивал про общих знакомых, изумлялся, восторгался и подмигивал, и лез к Абрикосову обниматься, и Алена, чтобы им не мешать, ушла на кухню, прикрыла дверь и стала мыть посуду. И ей приятно было сквозь шум воды слышать их веселый и бестолковый разговор, настоящий разговор двух старых приятелей.
– Давно она у тебя? – донеслось до нее. Она замерла с тарелкой в руке, не решаясь прикрутить воду.
– С января.
– Гони в шею, – трезво и отчетливо сказал Ляхов. – Намаешься.
– Ты, я вижу, закусывал плохо! – У Абрикосова был веселый и решительный голос. – А то ведь я не погляжу, что почти министр…
– Балда! – оборвал его Ляхов. – Намаешься-обрыдаешься, слезьми обольешься… Ты ее стишки читал, да? Сообразил, нет? Кто ты и кто она? Ей гений нужен, чтобы вровень? А гениев сейчас не бывает, все, тю-тю, закрылась лавочка, значит, академик химических наук или генерал-аншеф какой-нибудь…
И он засмеялся, стал путаться в своем пальто, никак не мог попасть в рукав, и вдруг ни к селу ни к городу стал уговаривать Абрикосова пойти к нему референтом, а через годик – готовый начальник референтской группы, как раз нужен такой эрудит.
– Эрудит… – захихикал он. – Кто ты и кто она? Чуешь разницу, филолог?… Значит, сама убежит, вспомнишь Лалаянца… В общем, жду на той неделе, ближе к пятнице. Две фотокарточки шесть на четыре…
– Несерьезно, Савельич. – Абрикосов застегнул на нем пуговицы.
– Ты, главное, слушай Лалаянца, – бормотал тот. – Ляхов-Лалаянц плохому не научит…
Он снова отяжелел, стал прикрывать глаза и прислоняться к стенке, и вообще он мог просто свалиться с лестницы, и поэтому Абрикосов свел его вниз и усадил в машину, сдал с рук на руки пожилому благообразному шоферу.
Когда он вернулся и вошел в комнату, то увидел, что Алена стоит у стола, повернувшись спиной к двери, и что-то делает над раскрытой папкой со своими стихами. Он шагнул к ней, она обернулась, у нее дрожали руки, и слезы текли по щекам, она бросилась к нему, папка свалилась со стола, и клочья стихов рассыпались по полу.
– Нет, нет, нет, – шептала она, обнимая его, – нет, никогда, только ты, ты, ты… Нет, только ты… – Она больше ничего не могла выговорить, и целовала его, плача и дрожа, целовала его лицо, плечи, руки, грудь, потом бросалась к его столу, целовала его бумаги, книги, карандаши и пишущую машинку, и снова обнимала его, преданно и жадно, и никогда им не было так хорошо.
Ни раньше, ни потом.
Потом Абрикосов сидел на полу, подбирал и склеивал липкой лентой разорванные листочки, а она лежала на диване и говорила, что Ляхов – просто негодяй и завистник. Навозный жук.
Ляхов-Лалаянц позвонил во вторник. Была срочная возможность напечатать три стихотворения. Точнее, две страницы, ну, так, плюс-минус, как раз и выйдет три стихотворения. Он четко продиктовал телефон и фамилию человека, которому надо было позвонить не позднее завтрашнего утра. Позвонить и сказать – от Ляхова. Он все знает. Три стихотворения.
– А какие стихи? – растерялась Алена. – Какие именно?
– На ваше усмотрение, Лена, на ваше усмотрение! – почему-то рассмеялся Ляхов. – Простите, Леночка, у меня коллегия начинается… Да, я проконтролирую сам… обязательно проконтролирую. – И непонятно было, кому он это сказал – ей или кому-то, кто был у него в кабинете.
Смешно, но эти три стихотворения заметили. Их перепечатал латышский журнал «Родник», и еще один «Родник», но только белорусский, с предисловием тамошней довольно известной критикессы Антоси Марцинкевич. Эта самая Антося была в Москве и брала у Алены что-то вроде интервью – вернее, они просто встретились и поговорили полчаса. Встречались в выставочном зале на Крымском, там очень удобно, много разных закутков с мягкими креслами, и Алена рассказывала, как была эта дама одета – такое огромное черное платье в пол, с широким кушаком, и на руках разные браслеты с шариками, из серебра, и вообще не поймешь, сколько ей лет – мужская стрижка и почти не красится, а глаза голубые-голубые. И на коленях держит магнитофончик, совсем крохотный, в сигаретную пачку, и кассетка видна, совсем непонятно, как такая что-то записывать может – как футляр для безопасных бритв.