Запыхавшись от долгого монолога, отец откидывается на спинку стула.
— Норм, — говорю я.
— Что?
— Я подумаю над этим. Спасибо тебе.
— Пожалуйста, — он расплывается в улыбке. Прежде чем уйти из ресторана, Норм направляется к стойке, лично вручает Пенни чаевые и обеими руками сжимает ее ладонь. Он что-то шепчет девушке, а она в ответ — невероятно, но факт — наклоняется, чмокает его в щеку и бросает на меня многозначительный взгляд. В эту минуту я вижу Норма ее глазами, его красивую улыбку, доброе лицо и понимаю, что недооценил отца.
— Не забудьте, — кричит он ей на прощанье, когда мы шагаем к двери, — толстяки больше стараются!
С этими словами он хлопает себя по животу, и от его хохота дребезжат оконные стекла.
Мы молча выходим на Бродвей, в ветреную осеннюю темноту. Дни давно уже стали короче, но я все равно никак не могу привыкнуть к тому, что темнеет так рано. Мне так хочется, чтобы жизнь замедлилась хоть на минуту. Какие-то подростки на тюнингованном «хаммере» кивают в такт рэпу, оглушительно грохочущему в колонках, и Норм пританцовывает, шаркает ногами и щелкает пальцами. Лицо его раскраснелось от ходьбы, ветер то и дело раздувает волосы, которые за ушами торчат как солома. Норм шагает по тротуару, словно дервиш, откровенно разглядывает женщин, кивает прохожим и здоровается со швейцарами так, будто весь квартал принадлежит ему. Когда я был маленьким, мне так и казалось. Теперь же я задаюсь вопросом, действительно ли он знал всех и каждого, как мне запомнилось, или всегда был таким же самовлюбленным индюком, как сейчас, а у меня просто не хватало мозгов это понять. У меня до сих пор голова кругом от нашего разговора. Я не собирался распахивать перед ним душу и сейчас испытываю смутное разочарование. Я всегда мечтал — точнее, даже планировал, — как в один прекрасный день Норм вернется, раскаивающийся, без гроша в кармане, и увидит, что я добился успеха во всем, что ему не удалось. Я состоятельный бизнесмен, у меня красавица-жена, может, даже дети. Я забуду обиды, прощу его и выпишу солидный чек, чтобы помочь ему поправить дела. Дорого бы я дал, чтобы посмотреть, как вытянется его лицо, когда он увидит сумму! И вот он наконец пришел — как по заказу, а я, вместо того чтобы хвастаться успехами, рассказываю ему, до чего у меня все плохо. Понятия не имею, как ему удалось вызвать меня на откровенность, да это уже и неважно. Мечте конец. Глядя, как он вышагивает рядом со мной с таким гордым видом, будто возглавляет оркестр на параде, явно довольный, что ему удалось сломить мое сопротивление, я чувствую, как в душе поднимается, точно ртуть в градуснике, горькая обида, и если он посмеет сейчас на меня взглянуть, если только отважится осветить своей торжествующей улыбкой мрак моей пещеры, клянусь, я его с радостью придушу.
И поверьте, постоянно видеть его непрекращающуюся эрекцию — удовольствие ниже среднего.
Утро. Добрый доктор Сандерсон предупреждал, что несколько дней после процедуры, возможно, будет немного неприятно мочиться. Оказывается, он еще приуменьшил. Меня пронзает жгучая боль, как будто я писаю расплавленным свинцом. Согнувшись пополам над унитазом, я испускаю сдавленный крик, моча брызжет на пол и мне на ноги. Та малость, которая все-таки попадает в унитаз, темна от крови. Пошатываясь, я забираюсь под душ, писаю под водой, тихонько постанывая, и чувствую, как пустеет мочевой пузырь. Последние капли выходят, словно осколки стекла, и боль тут же стихает, как по волшебству.
Что-то мне подсказывает, что сегодня меня ожидает не лучший день.
Вот так оно и бывает. Приходишь на работу, и все кажется чужим. Разумеется, на самом деле ничего не изменилось, но ощущение, словно попал в незнакомое место. Как будто офис заменили на его точную копию. Как обычно, здороваешься с коллегами, шагаешь мимо похожих на пчелиные соты ячеек к своей кабинке, плюхаешься на потрепанное эргономичное кресло с решетчатой спинкой, копию работы известного немецкого дизайнера, и недоуменно оглядываешься по сторонам. Все тот же стол Г-образной формы, тот же монитор с клавиатурой, металлическая подставка для документов, радиотелефон и портрет Хоуп в стильной рамке, которую она купила специально для тебя, потому что не могла допустить, чтобы ты приколол ее фотографию к стене кабинки вперемешку с распечатками разнообразных данных по компьютерному дизайну, присланных техническим отделом. Вот и все. Это и есть то место, которое ты ухитрился отвоевать за без малого десять лет в компании. Мигает автоответчик; компьютер пиликает с завидной регулярностью, сообщая, что пришло новое письмо, и этот ритмичный звук действует на нервы. Вот об этой работе ты рассказывал бы в интервью «Энтертейнмент уикли» как о каторге, на которой ты гнул спину, пока не реализовал мечту стать сценаристом. На что она еще годится, кроме этого?
Глухой топот моих коллег, спешащих к своим кабинкам, сливается в равномерный гул. Я в ступоре таращусь на стену и жду, пока что-нибудь произойдет, Вселенная даст знак, который подтолкнет меня в том или другом направлении. Взгляд падает на фотографию, на которой мы с Джедом и Раэлем в смокингах и галстуках-бабочках стоим у барной стойки на свадьбе Раэля и Тамары: Раэль в середине, счастливый, раскрасневшийся от волнения и почти трезвый; сбоку Джед, как всегда безупречный, словно юный Джеймс Бонд; с другого края стою я, как две капли воды похожий на официанта, если бы не потрепанная бутоньерка на лацкане.
Привет, Раэль. Какого черта я тут делаю?
Я ловлю себя на том, что не могу думать ни о чем, кроме рака и головокружительной карьеры в какой-нибудь другой сфере. Нервное возбуждение сказывается дрожью в ногах; я барабаню пальцами по столу и понимаю, что не хочу закончить, как Клэй, не хочу дойти до белого каления из-за того, что моя карьера в несуществующей отрасли складывается ни шатко ни валко. Я хочу заниматься тем, что мне интересно. Трясясь от волнения, я сижу за столом и таращусь в пространство, и какие-то смутные мысли зловеще роятся в моей голове. Такое ощущение, будто мозгам стало тесно в черепной коробке, а внутренности распирают туловище. Внезапно меня охватывает клаустрофобия в тесных стенках моей кабинки, и я понимаю, что пора отсюда сваливать.
По мобильному звонит Тамара.
— Я почувствовала, что у тебя что-то не так, — говорит она.
— Ты даже не представляешь, как ты вовремя.
— Что случилось?
— Меня все достало, — отвечаю я.
— Я внизу.
— Ура.
Тамара ждет меня в фойе. На ней джинсы, длинный кардиган с поясом и ботинки на каблуках, которые прибавляют к ее росту добрых пять сантиметров. Я бросаюсь к ней в объятия. Я заметил, что последнее время мы стали обниматься как-то иначе. Если раньше мы сразу же разжимали руки, то теперь стоим, обнявшись, чуть дольше и теснее приникаем друг к другу. А еще Тамара как-то по-особенному прижимается щекой к моей щеке и кладет руку мне на плечи так, чтобы обхватить меня за шею — жест многозначительный, даже несколько вызывающий. Это уже не просто объятия, это невербальное выражение… да, собственно, чего? Этого я не знаю, но то, что она вот так меня обнимает, пугает и возбуждает, и пусть мы никогда не обсуждали это с Тамарой, ни разу, такие объятия вошли у нас в привычку. Они ни секунды не случайны. Это не приветствие и не прощание: они сами по себе цель.