— И мы все знаем, чем это кончилось.
Не отрывая взгляда от галстука, Норм борется с узлом, старательно нахмурив лоб.
— О том и речь, — говорит он. — Я был уверен на сто процентов, и все равно наш брак распался. А теперь сам подумай, каковы твои шансы развестись, если ты уже сейчас сомневаешься.
— Ты кое-что забыл.
— И что же? — Он поднимает взгляд на меня.
— Я не ты.
Норм смотрит мне в глаза и грустно кивает.
— Ты прав, Зак. Ты не я. Ты человек ответственный. Сколько ты уже на одной и той же паршивой работе, лет восемь? А все потому, что ты не такой вертопрах, как твой отец. И ты будешь жить со своей женой, несмотря на то что в глубине души прекрасно понимаешь, что никогда не полюбишь ее так, как мог бы полюбить другую. Потому что ты принял на себя обязательства, а значит, все решено.
— Что тебе от меня надо? — дрожащим голосом спрашиваю я. — Ты хочешь, чтобы я был как ты? Яблоко от яблони, да? Тебе кажется, что, если я пошлю все к черту, у нас с тобой прибавится общего, вроде сэндвичей с сыром гриль? За всю свою жизнь ты никогда не брал на себя ответственность ни за кого. Ты всегда был уверен, что достоин лучшей доли. Может, так, может, нет, но я не хочу в шестьдесят лет остаться в одиночестве и без гроша за душой из-за того, что не умел ценить то, что у меня есть, пока не потерял.
Норм отступает на шаг назад и смотрит мне в лицо.
— Думаешь, я не понимаю, чего лишился? — наконец произносит он. — Думаешь, я не переживаю эту боль заново каждый божий день?
Я качаю головой.
— Мы любили тебя. Мы твои дети, твоя семья. А ты бросил нас, как будто мы ничего для тебя не значим. Неужели ты думал, что может быть что-то лучше твоих сыновей?
Я вижу, как его лицо искажается от застарелой боли, под глазами и в уголках рта собираются морщины, однако усилием воли Норм отгоняет мрачные воспоминания, точно назойливое насекомое, смеривает галстук напряженным взглядом и шагает ко мне, чтобы закончить узел.
— Вот, — наконец произносит он и отходит, чтобы полюбоваться делом своих рук. — Как всегда, идеально. — Оборачивается и смотрит на меня в зеркале. — Знаешь, Зак, что меня беспокоит?
— Что? — интересуюсь я, трогая узел.
— Что ты, стараясь не стать мной — цель сама по себе достойная, — так и не стал собой.
— Может, я такой и есть, — слабо возражаю, сажусь на кровать и закрываю лицо руками.
— Не похоже. В каком-то смысле ты лучше и сильнее меня. Мне кажется, ты просто боишься.
— Чего?
— Разочаровать других, как я. — Норм садится рядом со мной. — Послушай, Зак, я понимаю, ты считаешь, у тебя есть определенные обязательства, но это не так. Ты еще не принес клятву перед алтарем. И если ты не уверен, что принял правильное решение, то нужно прекратить это как можно скорее. Боль, которую ты причинишь невесте сейчас, не идет ни в какое сравнение с тем, что будет после того, как вы поженитесь.
Я со стоном откидываюсь на кровать и закрываю глаза.
— Что с тобой? — тревожится Норм.
— Голова раскалывается.
— Так выпей таблетку.
— Я уже принял алеве.
— Погоди, — говорит Норм. — Ты их взял в шкафчике в ванной?
— Ну да. А что?
Норм вздыхает.
— Это моя виагра.
Я сажусь на кровати, вытаращив на него глаза.
— То есть как это?
— Пузырек был почти пуст, и я решил положить туда таблетки.
— Черт возьми, Норм, у меня через час помолвка!
— Тогда лучше выпей аспирин, потому что если у тебя уже болит голова, от виагры станет только хуже.
— Не могу же я на собственном торжестве расхаживать с торчащим членом!
— А ты не думай о сексе. Таблетки действуют, только если ты возбуждаешься.
— Но у тебя от них постоянно стоит.
Норм ухмыляется.
— Я просто старый развратник.
Для помолвки Сикорды выделили и украсили главный зал своего пентхауса. С люстры к углам комнаты спускаются дугой малиновые, золотистые, коричневые и рыжеватые длинные полосы ткани, создавая эффект шатра. У дальней стены за лестницей располагаются резные стойки со всевозможными мясными деликатесами; по периметру комнаты расставлены полукруглые столики с более легкими блюдами вроде пасты и суши. В центре зала между двух кадок с высокими деревьями с разноцветными листьями — круглая стойка, за которой два бармена. Официанты в смокингах готовятся разносить горячие закуски на серебряных подносах. На первой лестничной площадке собрались члены квартета, они уже расставили и настроили инструменты и теперь непринужденно болтают, застегивая галстуки-бабочки и поправляя потертые широкие пояса. Высокие двери по обоим концам передней, ведущие в гостиную и столовую, распахнуты настежь. Как и в случае с дочерью-лесбиянкой, Сикорды скрывают осуждение за преувеличенной показной любезностью. Я окунаюсь в этот хаос, у меня нестерпимо ломит виски.
— Здравствуй, Зак, — говорит Вивиан и целует меня сухими, точно папиросная бумага, губами. — Что скажешь? — Она уже накрашена и причесана, но пока в халате: следит за последними приготовлениями.
— Потрясающе, — отвечаю я.
— Ткань висит криво, но теперь уже ничего не поделаешь. Леса уже разобрали.
— По-моему, здорово, — замечаю я. — Деревья оригинальные.
— Правда? Их доставили из питомника в Вермонте.
— Где Хоуп?
— У себя в комнате. Красится. Попросила, чтобы ты, как придешь, шел к ней.
Хоуп я застаю перед зеркалом за туалетным столиком: она красит губы. Заплетенные во французскую косу волосы открывают изящную шею.
— Привет, — говорит она моему отражению. — Шикарно выглядишь.
— Спасибо, — отвечаю я, глядя на себя в зеркало и поправляя галстук, подхожу к Хоуп, кладу руки ей на плечи и разглядываю наше отражение.
Вот они мы, счастливая пара, вместе навсегда, пока смерть не разлучит нас. Невеста сияет, жених краснеет — то ли от волнения, то ли от случайно принятой виагры, от которой до сих пор покалывает щеки, будто я обгорел на солнце. Каким-то чудом мне удалось завоевать эту красивую, полную жизни девушку, и впереди у нас целая жизнь, в которой будут путешествия, дети и в конце концов собственный дом. Мы устроим комнату для Пита, который станет любимым дядюшкой и, вероятно, станет подолгу гостить у нас, когда Лила постареет. Мы подружимся с соседями, будем активно участвовать в школьной жизни, целиком посвятим себя нашей чудесной растущей семье, и все это время я каждое утро буду просыпаться и видеть прекрасное, точеное лицо Хоуп, а ночью засыпать в ее теплых объятиях. Надо лишь отказаться от иллюзии высшей любви с Тамарой, эфемерной фантазии, возникшей из неуместного влечения и сублимированных страхов.