— А мы где?
— Черт его знает.
— Ты расскажи, как на этот раз обошлось.
— Легко. «Точка-М», «тюльпаны». Это минометы двухсоттридцатимиллиметровые, бомбы по две с половиной тонны. Но и братков легло поболе прошлого. Или столько же. Я пятьсот шестому полку был придан. Взяли контуженого. Я у пехоты был. По делам. Они накапливались за стенами. Мы девятиэтажки брали. Мужики «мухи» готовили, «шмели», гранаты из ящиков брали. Нас девятиэтажки держали. Я дал лично корректировку. Прошлись из «тюльпана». Вместо девятиэтажек — холмы. Курганы. Глядь, дилять, а за ними пятиэтажка новенькая и целая. Тут же снайпера приложились по нам. Штукатурка посыпалась. А у них тоннелей порыто по городу!.. Все сначала. Я связываюсь с «цэбэу». Прошу по новой цели. Даю цифру. Видел, как мина падает? Нет. Откуда тебе. Прямо из зенита. Как капля жирная. И нет пятиэтажки. Вернее, есть первых два подъезда, и пятый, и шестой. А третьего и четвертого нет. Кердык. Пока они чухались, пехота пошла, почти взяла дом. Но суки эти с флангов еще ударили. У них там каждый канализационный люк стрелял. Значит, снова назад. Потом опять подарок с неба. Часа через два взяли. И я довольный и веселый отправляюсь к себе. А потом дурацкая ситуация. Идти метров четыреста. Потом путь отлажен. А вообще до моего хозяйства девять километров. А на передок я полез, потому что корректировщиков поубивало, и мы стали пенки выкидывать. Своих накрыли. Меня Трошев и отправил на передок. Ну вот. Перемещаюсь. Грамотно так, осторожно. Случайный разрыв рядом. Двое со мной — насмерть, я контужен. Так эти суки как из-под земли появляются и тащат меня в канализацию. И к себе в бункер. Среди бела дня. Такие вот котлетки. Они тут жрать-то дают?
— Чуреки. Или как их там. Шашлыка не получишь. Это я, когда добирался сюда, хорошо кушал. Начиная с Дагестана. Потом еще один раз. Когда заболел. Меня дедушка Бадруддин любит.
— Кто такой?
— Хозяин.
— А сюда зачем попал?
— Долгая история. Расскажу. Думаю, времени хватит.
— Надейся и жди. А ты выглядишь-то хреново. Опаршивел.
— То ли еще было. Посмотрю я на тебя через месяц.
— Сплюнь.
— А долго еще войне быть?
— Навечно.
— Опять, что ли?
— Навечно, я тебе говорю. Пока до последнего этот корень не выведем. У них на рынке чеченки торгуют в аулах. Мужики со стороны смотрят. Сигареты, макароны, чай. А маленькие чеченцы подходят, смотрят так проникновенно и обещают резать нас. Всех под корень. До депортации не доводить. Баба твоя где сейчас?
— Ах, если б я знал… Была наверху, в доме. Теперь нет, наверное. Если б знал…
— Если бы да кабы.
— Так это ж геноцид. Не позволят.
— Кто тебе не позволит? В Грозном до войны только русские жили и их чеченские начальники. А теперь я лично три квартала снес под корень. И узкие улочки Риги снесу. Помяни мое слово. Вот только выберусь.
— Думаешь, получится?
— Ты про Ригу?
— И про то, и про другое.
— Во-первых, в Риге сорок процентов нашего брата…
— А хрена же они позволяют над собой проводить социальные эксперименты?
— Их предали. Съезды, протоколы, комиссии. Ты запомни. Чтобы жить по-человечески нужно отказаться от трех вещей: от двух ящиков — телевизора и ящика для голосования.
— А третье?
— От налогового инспектора. И все. Власть эта рухнет за три месяца. И помяни мое слово, так и будет. Ты сам-то, конечно, демократ?
— Да я никто. Чмо на палочке. Биомасса.
— Вот именно. Ладно. Я Василий.
— А я Андрей.
— Жрать когда дадут?
— К вечеру.
— А вода есть?
— В ведре.
— А параша?
— С этим лучше. Тут прямой сток. Посрал и сливай из ведра же.
— Отлично. Куришь?
— Нет.
— А я курю. И с фанатизмом. Попросить — дадут?
— Нет.
— А что же делать? Здоровый образ жизни вести?
— Другая смена даст. Эти не дадут.
— А другая когда?
— Тут их двое. Один совсем дерьмо. Второй ничего. Иногда помогает. Водку приносил. В баночке. Малолетки. И девка носит.
— И как?
— Девка?
— Водка.
— Чистый керосин.
— Но пить можно?
— Нужно. «Асланов». Я тут со стариком чачу пил. Дивное зелье.
— Со стариком, ты сказал?
— Ага.
— И где он?
— Был, да весь вышел.
— Ну-ну…
— Он здесь.
— Что, в доме, в подвале?
— Нет. Рядом двор соседей. Во дворе нишка. Тойла за ней, сарай разрушенный, и в нем.
Нишка — значит отхожее место. Это для работников. У мужчин свой туалет, на женской половине свой. Тойла — берлога.
А может быть, зря все это. Нужно было самому ее пристрелить в ту ночь. Чтобы не было старика Бадруддина с сыновьями. Теми, что на кладбище, и с тем, что на пути к нему. Договор дороже денег. Но деньги дороже договора. Он сдал Стелу под защиту. Ее должны были беречь. Кормить. Относиться к ней несколько по-другому. Таковы были условия договора. И противная сторона нарушила их. А теперь должны были последовать штрафные санкции. Поскольку Старкова банальным образом брали на живца. Когда сюда доберутся московские товарищи, а это, наверное, дело нескольких часов, будет поздно.
— Есть там, на крышке, замок?
— Есть. И задвижка вроде складской, и замок висячий, основательный.
— Ладно. Где может быть охрана?
— Какая там охрана? Ключ у хозяина. Зиндан этот на виду. Вокруг забор. Чужие не ходят.
— Огород есть?
— Маленький. У них под картошкой соток двадцать. За селом.
— Ты откуда все знаешь?
— Я там работала. У Мусы.
Старков не решился спросить, что с ней делали у Мусы. Только покосился на Стелу, а та отвернулась.
— По хозяйству помогала. У них свадьба была, и меня отправили еду готовить.
— Большая свадьба?
— Да. По всем правилам. Со всеми заморочками.
— Они это умеют. Рисуй план. Подробный. Доскональный.
Он вынул из внутреннего кармана блокнот и авторучку.
План Стела рисовала долго, каллиграфически. Потом Старков задавал вопросы, такие же тщательные, отчетливые.
Двор примыкает к соседскому. И слева, и справа.