Мы двинулись туда. В постройке было совершенно пусто, если не считать кое-какой кухонной утвари и моей, так сказать, кровати. Как только я улегся на это нитеобразное и шаткое сооружение, из углов выпорхнуло десятка два летучих мышей, которые с треском раскрываемых вееров заметались над моим боязливым отдыхом.
Маленький негр, мой проводник, тут же вернулся и предложил мне свои интимные услуги, а так как в тот вечер я был к этому не расположен, он разочарованно осведомился, не привести ли ко мне свою сестру. Хотел бы я знать, как он разыщет ее в такую ночь!
Тамтам в соседней деревне рвал на кусочки мое терпение: от него меня аж подбрасывало. Тысячи деловитых москитов без промедления завладели моими ляжками, а я боялся спустить ноги на пол из-за скорпионов и ядовитых змей, которые, как я предполагал, вышли на свою мерзкую охоту. У змей был огромный выбор крыс: я слышал, как те грызут все, что можно, на дрожащих стенах, полу, потолке.
Наконец взошла луна, и в лачуге стало чуть спокойнее. В общем, в колониях жилось не сладко.
Но вот закипел котел очередного дня. Телом моим и душой овладело ни с чем не сообразное желание вернуться в Европу. Чтобы слинять, мне не хватало одного — денег. Достаточно веская причина! К тому же мне оставалась в Фор-Гоно всего неделя до отъезда на свой пост в столь прелестном, судя по описанию, Бикомимбо.
После дворца губернатора самым большим зданием Фор-Гоно была больница. Куда бы я ни шел, она вечно оказывалась у меня на дороге; через каждые сто шагов я натыкался на одну из ее палат, откуда уже издали разило фенолом. Время от времени я отваживался выйти к причалам и посмотреть на месте, как работают мои юные худосочные коллеги, которых компания «Сранодан» привозила из Франции целыми приютами. Словно одержимые какой-то воинственной торопливостью, они готовы безостановочно разгружать и нагружать суда. «Грузовоз, ждущий на рейде, — это же стоит таких денег!» — искренне сокрушались они, словно речь шла о собственных деньгах.
Черных грузчиков они подгоняли неистово. Да, безусловно, они отличались усердием, но в такой же мере — трусостью и злобой. Золото, а не служащие, хорошо подобранные и до такой степени бессознательно восторженные, что над этим поневоле задумаешься. Вот бы моей матери сына из их породы — ревностного слугу своих хозяев и вполне законного сына, которым можно гордиться.
Эти ублюдки явились в Тропическую Африку, чтобы отдать своим хозяевам собственное мясо, кровь, жизнь, молодость, и эти мученики за двадцать два франка в день (минус удержания) были тем не менее довольны, довольны до последнего красного кровяного шарика, подстерегаемого десятимиллионным москитом.
В колонии эти мелкие приказчики распухают или худеют, но назад она их не отпускает: существуют только два способа околеть на солнце — от ожирения или от истощения. Третьего не дано. Выбирать тоже не приходится: лишь от конституции человека зависит, сдохнет он толстым или кожа да кости.
Директор, беснующийся со своей негритянкой наверху, на красной скале под железной крышей с десятью тысячами килограммов солнца на ней, тоже не избежит платежа. Он из породы тощих. Правда, он борется. Порой кажется даже, побеждает климат. Но это только видимость! На самом-то деле он рассыплется раньше других.
Говорят, он придумал блестящую мошенническую комбинацию, которая за два года сделает его богачом. Но он не успеет осуществить свой план, даже если будет обворовывать Компанию днем и ночью. Двадцать два директора уже пытались разбогатеть, и каждый придумывал свою систему, как для рулетки. Все это было отлично известно акционерам, наблюдавшим за директором уже с самого верха, с улицы Монсе в Париже, и они только посмеивались. Детские игры! Акционеры, эти бандиты из бандитов, прекрасно знали, что их директор — сифилитик и тропики его перевозбуждают, отчего он и жрет столько хинина с висмутом, что лопаются барабанные перепонки, и столько мышьяка, что распадаются десны.
В главной бухгалтерии Компании дни директора были сочтены, как дни поросенка на откорме.
Мои юные коллеги не обменивались между собой мыслями. Заменой последним служили устоявшиеся, зачерствевшие формулы, своего рода идеи-сухари. «Не скисать! — долдонили мальчишки. — Мы свое возьмем! Генеральный агент — рогат. Негров надо, как табак, резать» и так далее.
Вечером после дневных трудов мы встречались за аперитивом с мсье Тандерно, младшим административным агентом, уроженцем Ла-Рошели. Тандерно общался с коммерсантами лишь оттого, что ему нечем было платить за выпивку. А что ему оставалось делать? Он впал в ничтожество. Денег у него не водилось. В колониальной иерархии он занимал наивозможно последнее место. Обязанности его состояли в прокладке дорог в лесах. Туземцы, понятное дело, работали там под дубинками полицейских. Но поскольку ни один белый не ездил по новым дорогам, проложенным Тандерно, а черные предпочитали им лесные тропы, чтобы их было трудней обнаружить и заставить платить налоги, и поскольку административные дороги Тандерно, в сущности, никуда не вели, они очень быстро, меньше чем за месяц, начисто зарастали снова.
— В прошлом году я потерял сто двадцать два километра, — охотно сетовал этот фантастический пионер. — Хотите — верьте, хотите — нет.
За время пребывания в Фор-Гоно я наблюдал у Тандерно лишь одно скромное проявление тщеславия, единственный случай хвастовства. По его словам, только он из европейцев в Брагамансе ухитрялся схватить насморк при сорока четырех выше нуля в тени. Это оригинальное свойство во многом утешало его.
— Опять у меня из носу потекло, как у индюка! — гордо сообщал он за аперитивом. — Такое бывает только со мной.
— Ну и тип же этот Тандерно! — восклицали в ответ члены нашей немногочисленной банды.
Все-таки и от подобного удовлетворения была польза. Для тщеславия лучше уж что-то, чем вовсе ничего.
Другим развлечением низкооплачиваемых сотрудников компании «Сранодан» были состязания в температуре. Это было нетрудно, но отнимало много времени, и днем мы от этого воздерживались. Температуру мерили позже, когда наступал вечер, а с ним приходила и лихорадка.
— Ого, у меня тридцать девять!
— Подумаешь! У меня вот до сорока скачет — раз плюнуть!
Результаты проверялись регулярно и были точны. Светлячки помогали нам сравнивать градусники. Победитель, весь дрожа, торжествовал.
— Ссать больше не могу — так потею! — честно рассказывал чемпион по температуре, самый изможденный из всех, хилый арьежец, сбежавший сюда из семинарии, где ему, как он признался мне, «не хватало свободы». Но время шло, а никто из моих приятелей не мог толком объяснить, что представляет собой чудак, которого я ехал сменить в Бикомимбо.
— Парень со странностями! — предупреждали они, и все.
— В колонии надо сразу же показать себя, — наставлял меня маленький арьежец с высокой температурой. — Середины не бывает. Для директора ты сразу либо золото, либо дерьмо. И заметь: оценивает он тебя с ходу.
Что касается меня, я сильно побаивался, что оценен как дерьмо или что-нибудь еще похуже.