Дверь мне открыл молодой лакей, который провел меня в спальню на втором этаже. Ее светлость, объяснил он, отдыхает, как и прочие гости, но все спустятся в главную гостиную примерно через час, переодевшись к ужину.
В моей работе уикенд занимает важное место. Полагаю, что в год я провожу около пятидесяти суббот и воскресений в чужих домах и, как следствие, весьма восприимчив к непривычной обстановке. Едва войдя в дверь, я уже носом чую, повезет мне тут или нет, а в доме, в который я только что вошел, мне сразу же не понравилось. Здесь как-то не так пахло. В воздухе точно слабо веяло предощущением беды; я это чувствовал, даже когда нежился в огромной мраморной ванне, и только и тешил себя надеждой, что ничего неприятного до понедельника не случится.
Первая неприятность, хотя скорее это была неожиданность, произошла спустя десять минут. Я сидел на кровати и надевал носки, когда дверь неслышно открылась и в комнату проскользнул какой-то древний кривобокий гном в черном фраке. Он объяснил, что служит тут дворецким, а зовут его Джелкс, и ему надобно знать, хорошо ли я устроился и все ли у меня есть, что нужно.
Я ему отвечал, что мне удобно и у меня все есть.
На это он сказал, что сделает все возможное, чтобы я приятно провел уикенд. Я поблагодарил его и стал ждать, когда он уйдет. Он замялся в нерешительности, а потом елейным голосом попросил у меня дозволения затронуть один весьма деликатный вопрос. Я велел ему не церемониться.
Если откровенно, сказал он, речь о чаевых. Вся эта процедура с чаевыми делает его глубоко несчастным.
Вот как? Это почему же?
Ну, если мне это действительно интересно, то ему не нравится то, что гости, покидая дом, чувствуют себя как бы обязанными давать ему чаевые — но они просто не могут их не давать. А это унизительно как для дающего, так и для берущего. Более того, он отлично понимает, какие душевные муки одолевают некоторых гостей вроде меня, которые, если позволите, повинуясь условности, иногда ощущают желание дать больше, чем они могут себе позволить.
Он умолк, и его маленькие лукавые глазки испытующе заглянули в мои глаза. Я пробормотал, что насчет меня ему нечего беспокоиться.
Напротив, сказал он, он искренне надеется на то, что я с самого начала соглашусь не давать ему никаких чаевых.
— Что ж, — отвечал я. — Давайте сейчас не будем об этом говорить, а придет время, посмотрим, какое у нас будет настроение.
— Нет, сэр! — вскричал он. — Прошу вас, я предпочел бы настоять на своем.
И я согласился.
Он поблагодарил меня и, волоча ноги, приблизился еще на пару шагов, после чего, склонив голову набок и стиснув руки, как священник, едва заметно пожал плечами, словно извинялся. Он так и не сводил с меня своих маленьких острых глаз, а я выжидал, сидя в одном носке и держа в руке другой, и пытался угадать, что будет дальше.
Все, что ему нужно, тихо произнес он, так тихо, что его голос прозвучал, точно музыка, которую можно услышать на улице, проходя мимо концертного зала, все, что ему нужно взамен чаевых, так это чтобы я отдал ему тридцать три и три десятых процента от суммы, которую выиграю в карты в продолжение уикенда.
Все это было сказано так тихо и спокойно и прозвучало столь неожиданно, что я даже не удивился.
— Здесь много играют в карты, Джелкс?
— Да, сэр, очень много.
— Тридцать три и три десятых — не слишком ли это круто?
— Я так не думаю, сэр.
— Дам вам десять процентов.
— Нет, сэр, на это я не пойду.
Он принялся рассматривать ногти на пальцах левой руки, терпеливо хмурясь.
— Тогда пусть будет пятнадцать. Согласны?
— Тридцать три и три десятых. Это вполне разумно. В конце концов, сэр, я даже не знаю, хороший ли вы игрок, и то, что я делаю — простите, но я не имею в виду вас лично, — это ставлю на лошадь, которую еще не видел в деле.
Вам, возможно, показалось, будто я торговался с дворецким, и, пожалуй, вы правы. Однако, будучи человеком либеральных взглядов, я всегда стараюсь делать все от себя зависящее, чтобы быть любезным с представителями низших сословий. Кроме того, чем больше я размышлял над сделанным мне предложением, тем больше склонялся к тому, что подобное предложение не вправе отвергать азартный человек.
— Ладно, Джелкс. Как вам будет угодно.
— Благодарю вас, сэр.
Он направился было к двери, двигаясь бочком, как краб, однако, взявшись за ручку, снова замялся.
— Могу я дать вам один небольшой совет, сэр?
— Слушаю.
— Просто я хотел сказать, что у ее светлости есть склонность объявлять больше взяток, чем она может взять.
Ну это уж слишком! Я вздрогнул, так что даже носок выпал у меня из рук. В конце концов, одно дело — ради спортивного интереса условиться с дворецким насчет чаевых, но когда он начинает вступать с вами в сговор по поводу того, чтобы отобрать у хозяйки деньги, тогда с этим надо кончать.
— Хорошо, Джелкс. Больше ничего не хочу слышать.
— Надеюсь, сэр, вы не обиделись. Я лишь имел в виду, что вам придется играть против ее светлости. Она всегда делает своим партнером майора Хэддока.
— Майора Хэддока? Вы говорите о майоре Джеке Хэддоке?
— Да, сэр.
Я обратил внимание на то, что, когда он произнес имя этого человека, на лице его появилась презрительная ухмылка. С леди Тэртон дело обстояло еще хуже. Всякий раз, говоря слова «ее светлость», он произносил их кончиками губ, словно жевал лимон, и в голосе его слышалась насмешка.
— Теперь простите меня, сэр. Ее светлость спустится к семи часам. К тому же времени сойдут майор Хэддок и остальные.
Он выскользнул за дверь, оставив за собой что-то вроде слабого запаха горчичной припарки.
Вскоре после семи я отыскал дорогу в главную гостиную, и леди Тэртон, как всегда прекрасная, поднялась, чтобы поздороваться со мной.
— Я не была уверена, что вы приедете, — пропела она своим голоском. Как, вы сказали, вас зовут?
— Боюсь, что я поймал вас на слове, леди Тэртон. Надеюсь, я ничего дурного не совершил?
— Ну что вы, — сказала она. — В доме сорок семь спален. А это мой муж.
Из-за ее спины выступил маленький человечек и проговорил:
— Я так рад, что вы смогли приехать.
У него была чудесная теплая рука, и, когда он взял мою руку, я тотчас же ощутил дружеское рукопожатие.
— А это Кармен Ляроза, — сказала леди Тэртон.
Это была женщина крепкого сложения, и мне показалось, что она имеет какое-то отношение к лошадям. Она кивнула мне и, хотя я протянул ей руку, не дала мне свою, принудив меня таким образом сделать вид, будто я собираюсь высморкаться.