Перед взором Габриэла открылся какой-то проход в базаре. Здесь, перед лавками и выставленным на продажу товаром, стояли большей частью армяне: менялы, торговцы коврами, ювелиры. Так это и есть его братья? Эти плутоватые лица, эти лукавые глаза, подкарауливающие покупателя? Ну нет, спасибо за этакую родню, все в ней его отвращало. Но разве дедушка Аветис Багратян был в свое время другим, был лучше, чем такой базарный торгаш? Он просто оказался дальновиднее, одареннее, энергичнее, и разве не благодаря своему деду стал Габриэл тем, что есть, не таким, как эти люди на рынке?
Содрогаясь от отвращения, он пошел дальше. Правда, он сознавал: очень большая трудность в его жизни возникала потому, что он на многое смотрит глазами Жюльетты. Стало быть, он не только другим чужой, но и себе, в своем внутреннем мире. Господи Иисусе! Неужели нельзя быть просто человеком, каким был он сегодня утром на Муса-даге, независимым от этой грязной, неприязненной толпы?
Ничто так не изматывает, как такая самопроверка, проверка своей истинной сущности! И Габриэл бежал с «Длинного рынка» — Узун-Чарчи, как называется по-турецки этот базар. Он не мог больше выносить этот враждебный ритм.
Он вышел на маленькую площадь между несколькими, более современными домами. В глаза ему бросилось красивое здание, хамам — баня, построенная, как это водится в Турции, не без роскоши.
Идти с визитом к старому аге Рифаату Берекету было рано. К тому же Габриэла не привлекало времяпрепровождение в здешних сомнительных харчевнях, поэтому он зашел в баню.
Двадцать минут он провел в общей зале, в парной, в медленно поднимающихся клубах пара, сквозь которые не только далекими призраками казались тела купальщиков, но и собственное тело словно уносилось вдаль. Это было похоже на малую смерть. До его сознания дошел вдруг скрытый смысл этого дня. По телу, как бы отделившемуся от него, стекали капли, а с ними испарялась и та выстраданная вера, которой он прежде стойко придерживался.
Он лег на пустой топчан в прохладном предбаннике, предоставив себя, как заведено, в распоряжение банщика. Его тело казалось ему более голым, если можно так выразиться, чем в парной. Банщик набросился на него и начал по всем правилам искусства — а это поистине было искусство — месить его. Хлопки по спине были подобны трелям на цимбале, под этот аккомпанемент банщик что-то хрипло напевал. На соседних топчанах тем же манером обрабатывали каких-то турецких беев. Они молча покорялись яростному усердию банщика и лишь блаженно постанывали. Время от времени, перебиваемые этими сладостными стенаниями, доносились обрывки беседы, которую вели какие-то голоса. Габриэл сначала и не думал прислушиваться. Но голоса назойливо лезли в ухо, проникая сквозь жужжание его демона-мучителя. Они были так необыкновенно характерны и различны меж собой, что Габриэлу стало казаться, будто он видит эти голоса.
Первый — жирный бас. Характер, несомненно, самоуверенный, чрезвычайно дорожит информацией обо всем происходящем, получает ее, возможно, даже раньше доверенных чиновников. У этого высокоосведомленного человека — тайные источники информации:
— Англичане доставили его на побережье миноносцем с Кипра… Было это у Ошлаки… Субъект этот имел с собой деньги и оружие и неделю занимался подстрекательством к бунту в этой деревне… Заптии, разумеется, ничего не знали… Мне известно даже его имя… Эту сволочь зовут Кешкерян…
Второй голос-высокий и опасливый. Наверное — мирный старичок, которому очень не хочется слушать про неприятное. Голос этот рангом пониже других и смотрит на них снизу вверх. Свои сладострастные вздохи он облекает в возвышенные слова корана — так подбирают слова к музыке:
— Ла ила ила’лла [18] … Велик господь… Это никуда не годится… Но, может, это неправда… Ла ила ила’лла… Болтают всякое… Должно быть, и это болтовня…
Жирный бас исполнен презрения:
— Я располагаю весьма важными письмами от одного высокопоставленного лица… верного друга…
Третий голос. Гнусавый голос-подстрекатель, политикан-пустомеля, у которого сердце радуется, когда все на свете идет кувырком:
— Нельзя же такое допускать… Надо положить этому конец… Куда смотрит правительство? Куда смотрит Иттихат?.. Воинская повинность — вот в чем несчастье… Мы сами вооружили этот сброд… Попробуйте-ка теперь с ними справиться… Война… Вот уж несколько недель, как я воплю об этом до хрипоты…
Четвертый голос, озабоченно:
— А Зейтун? Мирный старичок:
— Зейтун? Как же? Боже всемогущий! Что же стряслось в Зейтуне?
Подстрекатель, многозначительно:
— В Зейтуне? Сообщение об этом вывешено в читальном зале хюкюмета… Каждый может убедиться…
Информированный бас:
— В этих читальнях, которые всюду пооткрывали немецкие консулы…
С самого отдаленного топчана его перебивает пятый голос:
— Читальни открывали мы сами.
Темный морок непонятных намеков: «Кешкерян… Зейтун… Надо положить этому конец».
И все-таки Габриэл все понял, не расслышал он только некоторых подробностей. И пока банщик сверлил кулаками его плечи, турецкие голоса назойливо журчали, вливались в уши, как вода.
До боли стыдно! Он, еще недавно брезгливо сторонившийся армянских рыночных торговцев, чувствовал себя сейчас ответственным за них, крепко спаянным с ними общей судьбой народа.
Между тем господин, лежавший на самом дальнем топчане, кряхтя, встал. Он подобрал свой бурнус, служивший также купальным халатом, и, пошатываясь, сделал несколько неверных шагов по предбаннику.
Теперь Габриэл его разглядел: очень высокий и толстый. Его складная речь и то, как беспрекословно слушатели ему внимали, все это наводило на мысль, что это лицо, облеченное властью.
— О правительстве судят несправедливо. В политике на одном нетерпении далеко не уедешь. Обстоятельства складываются совсем иначе, чем представляют себе невежественные люди в народе. Договоры, капитуляции, соблюдение принятых обязательств, заграница! Могу, однако, доверительно сообщить уважаемым господам, что из военного министерства, от его превосходительства самого Энвера-паши поступил приказ военным властям разоружить melum ermeni millet (изменническую армянскую нацию), а это значит, удалить из армии военнослужащих-армян и использовать их только на черной работе, на строительстве дорог. Это и есть истинная правда! Но об этом говорить пока нельзя.
«Этого нельзя допускать, я не могу этого вытерпеть», — думал Габриэл Багратян. А внутренний голос увещевал: «Но ты ведь тоже преследуемый».
Но темная сила, которая подняла его с топчана, решила исход внутренней борьбы. Он оттолкнул банщика и спрыгнул на каменные плиты пола. Затем обвернул вокруг бедер простыню. Пылающее от гнева лицо, взъерошенные после бани волосы, могучие плечи и грудь — кто бы узнал в нем сейчас господина в английском спортивном костюме? Он стремительно шагнул и оказался лицом к лицу с Облеченным властью. По изжелта-черным мешкам под глазами и цвету кожи, какой бывает при болезни печени, он узнал давешнего каймакама. Но, узнав, снова почувствовал прилив ярости: