Как ни трясло и подбрасывало Стефана, он все глубже проникался сознанием, что на своем громыхающем ложе он находится под благостным покровительством бога.
Стефан пытался думать о маме. Вправду ли она больна? Ах, нет, ничего, решительно ничего не случилось! Все, что от этой гадины Сато исходит, — мерзость и ложь. Когда он, Стефан, вернется, когда встанет у большого окопа на Северном Седле, Авакян, как безумный, кинется звать папу, потом оба они — родители то есть, бросятся ему навстречу, потом заплачут от радости, что он спасся, потом обнимут его и сами обнимутся, как встарь. Несмотря на всю эту напряженную игру воображения, Стефану лишь редко удавалось, восстановить цельный «образ мамы. Чаще всего он сливался — как-то неприятно сливался — с образом Искуи. Стефан ничего не мог с этим поделать, хотя этот сдвоенный портрет был странно мучителен. А потом голос Гайка опять настойчиво внушал, что нельзя легкомысленно, попусту тратить время. Теперь уже день, теперь надо спать, набираться сил для ночного похода. Повинуясь другу, Стефан смыкал веки. Но его детское тело так тяжко провинилось перед сном, так часто от него отказывалось, что сон больше знаться с ним не желал и насылал на него подмену, — помесь горячки с бесчувствием и бессонницей, которая не придает телу бодрости, только расслабляет.
Стефан уснул, не проснулся он и тогда, когда золотистый дневной свет разливался все шире, а загнанная лошадь плелась шагом — проселок, должно быть, поднимался вверх по склону. Крестьянин остановил лошадь и велел седоку сойти. С большим трудом Стефан поборол себя и сполз с повозки.
Он увидел неподалеку голый холм, опоясанный крепостной стеной; вдоль подножия его рассыпались белые кубики домов.
— Абиб-эн-Неджар, крепость Антакье… Теперь, мальчик, ты должен получше спрятаться.
И, правда, через несколько сот шагов ухабистая дорога перешла в окружное шоссе из Хаммама, которое Джемаль-паша тоже велел заново засыпать щебнем. На этой свежеотремонтированной дороге царило против ожидания большое оживление.
Туркмен разгреб связки камыша, между ними образовалась большая яма.
— Залезай туда! Я вывезу тебя из города через железный мост. Дальше не получится. А пока лежи смирно!
Стефан растянулся на дне повозки, а крестьянин ловко накрыл его камышом, чтобы мальчика не придавило и чтобы между связками проникал воздух. В этом гробу исчезли все мысли и образы. Стефан лежал как бездушная кладь, не ведая ни страха, ни мужества. Повозка катилась по широкому гладкому шоссе. Со всех сторон доносился шум и смех. Стефан равнодушно внимал им из своей ямы. Потом повозка опять затряслась по мостовой. Внезапно она, будто испугавшись, стала. Ее окружили какие-то люди. «Верно, заптии, солдаты или полицейские». До слуха Стефана говор доносился приглушенно, но отчетливо, будто через рупор:
— Куда, старик?
— В город, к базарному дню. Куда ж еще?
— Документы в порядке? Покажи-ка! А что везешь?
— Товар для продажи. Смотрите сами — камыш для плотников, да два-три ока лакричника…
— Ничего запрещенного нет? Новый закон знаешь? Зерно, кукуруза, картофель, рис, оливковое масло сдается властям.
— Кукурузу я уже сдал в Хаммаме.
Несколько рук бегло обшарили верхние кипы камыша. Потом измученная лошаденка снова тронулась в путь. Они ехали, как нельзя медленней, сквозь туннель кричавших человеческих голосрв. Свет все скуднее просачивался сквозь камыш. Уже стемнело, когда их окликнули во второй раз. Но туркмен даже не остановился, чей-то тонкий голос ругался вдогонку:
— Повадились по ночам ездить! В другой раз езжай днем. Понял? Когда же эти болваны поймут, что мы воюем!
Копыта застучали по огромным каменным плитам моста, который по причине, ныне позабытой, называется «Железным».
После моста туркмен высвободил маявшегося в жару мальчика из-под наваленной на него тяжести. Стефан снова мог, завернувшись в оДеяло, лежать между камышами.
Крестьянин был чрезвычайно доволен:
— Радуйся, мальчик! Самое тяжелое позади. Аллах к тебе милостив. Поэтому я подвезу тебя еще малость, до Менгулие, поставлю лошадь, там и заночую.
Лампада жизни чуть теплилась, и все же разрядка после напряжения была так сильна, что Стефан мгновенно уснул тяжким сном. Туркмен снова погнал бедного конягу, чтобы как можно скорей попасть со своим подопечным в село Менгулие, откуда, правда, Стефану предстояло идти еще добрых десять миль до развилки в долине семи деревень.
Но простая душа, туркменский крестьянин, далеко недооценил изобретательность армянской судьбы.
Стефан проснулся от слепящего света карбидных ламп и карманных фонариков, шаривших по его лицу. Над ним склонились головы в форменных фуражках, усы, барашковые шапки. Повозка въехала прямо в лагерь одной из рот, которые вали послал из города Килиса на подмогу антиохийскому каймакаму. По обеим сторонам шоссе были разбиты солдатские палатки. В Менгулие разместили по квартирам только офицеров.
Туркмен спокойно стоял подле повозки. Он стал оглаживать лошадку, вероятно, старался скрыть растерянность.
Один из онбаши взял его в оборот:
— Куда едешь? Кто этот парнишка? Твой?
Туркмен задумчиво покачал головой.
— Нет, нет, не мой.
Он пытался выиграть время, придумать выход.
Онбаши заорал:
— Ты что, язык проглотил?
К счастью, старик, ездивший сюда по различным базарным дням хорошо знал здешние селения:
Он вздохнул, горестно качая головой:
— Мы едем в Серис, в Серис едем мы, вон тот, что стоит под горой…
Он распевал эти слова, точно невинную песенку.
Онбаши направил на Стефана яркий свет фонарика. Голос туркмена зазвучал плаксиво:
— Да ты погляди на него, на дитя-то! Я должен отвезти его домой, к родным, в Серис…
У повозки толпой сбились солдаты, унтеры. Старик в волнении закричал:
— Не подходите, не подходите так близко, берегитесь!
Онбаши не на шутку струхнул и уставился на него. Старик показал пальцем на лицо Стефана:
— Не видишь, что ли, ребенок в жару, без памяти. Вы там, отойдите, не то и вы болячку схватите. Эким отослал мальчишку из Антиохии…
И тут достойный туркмен поразил онбаши в самое сердце одним только словом:
— Сыпняк!
В ту пору ни слово «чума», ни слово «холера» не внушали больший ужас в Сирии, чем «сыпняк».
Солдаты отпрянули и даже разгневанный онбаши отступил шага на три. А добрый человек из Айн-эль-бэда вынул из кармана документы и настойчиво совал их под нос унтер-офицеру, упрашивая проверить. Но тот, помянув проклятую службу, отказался. Через десять секунд шоссе перед повозкой опустело. А туркмен, довольный и гордый своей проделкой, предоставив лошаденку самой себе, шагал подле Стефана и посмеивался.