Сказав это, Хуан-Тигр, подхватив Моготе, поднимает его на воздух: он толстый, но легкий, как перина. Держа виноторговца на весу, Хуан-Тигр пытается открыть дверцу купе. Женщины кричат. К Хуану-Тигру бросаются пассажиры. Один из них (тот самый, с туповатым лицом тяжелоатлета), успев перехватить Моготе, спасает его от участи быть низвергнутым в мрачный Аид. Все опять рассаживаются по местам.
– Господа… – говорит один из пассажиров, поднимая бурдюк с вином. – Что было, то было. Наша жизнь такая короткая, и поэтому… Пожмите друг другу руки, чтобы не осталось никаких обид. И выпьем по глотку за здоровье присутствующих.
Хуан-Тигр благородно протягивает руку первым:
– Прости меня, Моготе. Уж и не знаю, как это так получилось, что я потерял голову, – то ли я в этом виноват, то ли ты. Главное, что я ее потерял. Я хотел наказать тебя, а оскорбил твою мать. Прости меня, Моготе. А что до того, чтобы швырнуть тебя в окошко, то тут, думаю, с тобой не случилось бы ничего страшного: ведь поезд еле-еле тащится. Так что ты сразу бы и нагнал его, чуть-чуть пробежавшись, хоть ты и такой толстый.
– Ладно, прощаю, – проворчал Моготе. – Вот только больно вы нетерпеливый и не понимаете дружеских шуток. Хотя вы и сами виноваты: глядя на вас, поневоле засмеешься… Но одно дело – пошутить на словах, и совсем другое – на деле. Ну ладно, давайте выпьем. За всех вас.
Глухая ночь. Поезд, грохоча и покачиваясь, едет по полям Леона. Безупречно плоская равнина накрыта сверху черным, словно смоляным, куполом, заслоняющим горизонт. Прозрачное, выпуклое и твердое небо похоже на шаровидную стеклянную колбу. Бесчисленные капельки влаги скользят по стеклу: это, дрожа, мигают звезды. Красные искры, высекаемые колесами поезда, летят, летят, летят, исчезая в пространстве…
– Души чистилища! – вздыхает Карга.
Раздается мучительно долгий свисток, будто стонет душа, страдающая в адских мучениях.
Куда несется этот поезд, затерянный в ночи?
Пассажиры укладываются спать. Одной рукой Хуан-Тигр прижимает к себе жену, склонившуюся к его груди, а другой – ребенка. Все уже уснули. Моготе храпит. «Как будто конь ржет», – думает, усмехаясь, Хуан-Тигр.
Сам он не спит. Ощущая себя беспредельной, его душа проникает теперь в глубины мироздания, растворяется в нем. Его пробирает священный трепет проникновения в космическое сознание. Хуан-Тигр возбужден: его обуревают, его возбуждают чувства и мысли, которые невозможно выразить словами. Подчиняясь упрямому и своевольному ритму стучащих колес, Хуан-Тигр начинает замечать, что его чувства и мысли становятся такими же своевольными. Теперь их все труднее и труднее передавать словами, разве что слова эти будут очень приблизительными: они, эти чувства и мысли, совершенно невыразимы. Что ж, о душевных состояниях можно говорить только очень приблизительно, то есть отдаленно, намеками, поэтическими образами.
О наш Отец, который в небесах!
О мой сынок, в моих руках лежащий!
Жена моя! Ты, ты всегда со мной,
Всегда во мне… Друг в друге растворившись
Душой и телом, оба в нашем сыне!
О Мини, наш сынок!
О наш Отец, Отец, Отец Небесный!
Отец, Отец, куда же мы идем?
О жизнь, о жизнь! А эта ночь, а ночь —
Она, как бездна черная,
Огромна.
А поезд, поезд, он бежит в ночи!
А поезд – он теряется во мраке!
О жизнь, о жизнь! Куда несешься ты,
Куда же катишь ты речные воды?
Бежишь вслепую, унося меня
Все дальше, дальше, но, увы, не знаешь,
Что путь твой в небесах давно рассчитан,
Что Бог определил и твой маршрут.
О наш Отец, который в небесах!
О эти звезды без конца и края!
Какой же смысл, миллионы лет
Прожить, коль вы, как люди, смертны?
Как я и как Эрминия моя, как мой сынок —
Мой драгоценный Мини?!
О наш Отец, который в небесах!
О мой сынок, ты спишь, к груди прижавшись…
Кто ты, кто ты? Ты – новая волна,
Что, пенясь, заполняет реку жизни,
Предвечной жизни… Жизнь, о жизнь моя!
Да, я тебе дал жизнь, но и ее когда-то
Мне тоже дали. Кто мы? И откуда? Куда идем?
Как тихо, тихо, тихо на земле – и вдруг я слышу
Этот страшный грохот: то этой жизни бурный водопад
Гремит, шумит – и исчезает в бездне…
И только эхо слышно среди скал…
Отец, Отец, чего же я боюсь?
О, как мне страшно, страшно, страшно, страшно…
О мой сынок, в моих руках лежащий!
Ты – язычок небесного огня,
Ты только искра, искра этой жизни,
Ты легок, как дыхание, как пух:
Едва вздохнешь – и эта жизнь погаснет.
Отец Небесный, сохрани его:
Пусть будет он здоров —
Здоров душой и телом.
Но если вдруг не станет он сильным,
Но если вдруг не станет он и добрым…
О Боже, Боже, сохрани его…
Жить невозможно, если не страдать:
Покаявшись, мы обретаем правду,
И боль весельем обернется вновь,
А безобразие порождает жажду
Создать прекрасное… Да и зачем нам знать,
Откуда и куда идем мы? Никогда
Нам не узнать, зачем и почему…
Лишь Ты, Отец наш, знаешь обо всем,
Лишь Ты Один – источник этой жизни,
Ее родник… А наша жизнь – река,
Которая то плачет, то смеется…
Священный дар великолепной жизни!
Жить, только жить – какое наслажденье!
Жить, только жить – какое это счастье!
Жить, только жить – какая это мука!
Страдать… И быть счастливым… Это – жизнь.
Все, все проходит – радости и муки.
Да, все течет, все исчезает в бездне.
Жить. Или спать. Ну да, ведь жизнь есть сон.
Нет, сны не снятся нам: себе мы сами снимся.
Весь мир – ведь это только сон,
Который снится. Но не нам, а Богу.
Сон о любви. Сон – из одной любви.
Любовь, любовь – возвышенная тайна…
О мой сынок, в моих руках лежащий!
Моя жена – всегда, всегда во мне!
О наш Отец, который в небесах!
Так завершается история Хуана-Тигра и Лекаря своей чести
Какой-нибудь любознательный и требовательный читатель может заметить, что в нашем повествовании осталась некая пустота, ничем не заполненная лакуна. Какие события произошли между попыткой самоубийства Хуана-Тигра и родами Эрминии? «Так что же тогда случилось?» – спросит себя этот требовательный и любознательный читатель. Нет, в течение тех месяцев не случилось ничего – ничего существенного с точки зрения внешней истории. Те месяцы были временем отдыха, когда взбудораженные души мало-помалу успокаивались, понемногу приходя в себя. Душа, исполнив какое-либо деяние, целиком поглощающее ее силы, жаждет, по закону равновесия, обрести наконец покой; подчиняясь кроме того и требованиям совести, она стремится вернуть себе изначально присущие ей божественные свойства – чистоту, прозрачность, умиротворенность… Только теперь она уже озарена новым, бесконечно ярким светом – светом перенесенных страданий. Внешняя, состоящая из драматических эпизодов история всегда соседствует с историей внутренней, которая, в свою очередь, аккумулирует и генерирует чувства и мысли, в конце концов становящиеся нормой поведения. Страсти угасают, испаряются, очищаются и переходят – посредством душевной алхимии – в новое качество, становясь уже прозрачно-чистыми и не подверженными изменениям мыслями. Однако мысли не могут обрести такую прозрачность и такую цельность, если их не выразят, не воплотят в исповедальном слове. Исповедь – это не что иное, как освобождение Персонажи трагикомедии «Хуан-Тигр. Лекарь своей чести» должны были пройти и через этот этап – этап освобождения от страстей, этап размышлений о самих себе. В течение времени, о котором ничего не сообщалось прежде, пока мы излагали внешнюю историю, сказано было немало, но ничего (или почти ничего) не произошло. Наши герои, стремясь к самовыражению, упрямо пытались выразить свою сущность, находили огромное удовольствие в этих бесконечных умиротворяющих разговорах. На сей раз эти споры служили не для того, чтобы материализовать сталкивающиеся, противоборствующие страсти, но для того, чтобы обнаружить противоположные мнения. Обычного читателя, которого интересует лишь сюжет, подробное изложение этих бесед могло бы только утомить, показаться излишним. Но, заботясь об интересах любознательного и требовательного читателя (читателя, которому прежде всего интересна именно внутренняя история), мы воспроизводим самое существенное и самое характерное из этих разговоров. И пусть это прозвучит последним аккордом, звучащим даже тогда, когда само музыкальное произведение уже исполнено.