"Поцелуйте от меня милую Мари. Она, наверное, уже совсем большая?"
Или:
"Шлю новогодние поцелуи нашему белому зайчику. Наверное, она уже такая большая, что может сама писать по-французски?"
Или:
"Не могу представить себе, какой стала наша милая Мари".
Сначала я изумилась, а потом преисполнилась гордости и стала приставать к отцу, расспрашивая, от кого эти открытки.
Не обратив никакого внимания на то, что мои расспросы привели его в замешательство, я заявила, что хотела бы всем этим людям отправить новогодние поздравления. И, не дожидаясь его согласия, достала припрятанные открытки и стала усердно сочинять поздравления по-французски. Отцу ничего не оставалось, как написать на каждой открытке адрес и дать некоторые объяснения: "Мадам Демольер заботилась о тебе в детстве. Мадам Биар — твоя няня, раньше её звали мадемуазель Рено, а потом она вышла замуж за врача по имени Биар. Брандо — профессор медицинского университета, он наблюдал за тобой, когда ты родилась". Опустив открытки в почтовый ящик, я тут же забыла о них, но незадолго до праздника девочек, к моему величайшему удивлению, получила ответы почти на все. Обрадовавшись, я даже принесла их в школу и показала монахине. Ответные письма пришли в тот день, когда я выставила своих кукол, я запомнила это потому, что мадам Рене обещала прислать мне в подарок куклу, и я с нетерпением ждала, когда эта кукла наконец придёт и я смогу поставить её рядом с остальными… В письме госпожи Рене было нечто для меня непонятное.
"Милая Мари! Мне так и не удалось встретиться с тобой во Франции, но поскольку мы часто говорили о тебе с твоей мамой, мне кажется, я знаю тебя очень хорошо, может быть, даже лучше, чем если бы видела своими глазами. Но я совершенно не представляла себе, что ты уже такая большая и так замечательно умеешь писать поздравительные открытки по-французски. Наверное, ты похожа на свою маму, наверное, ты счастлива. Вспоминая то тяжёлое время, когда мы жили рядом с твоей мамой, я не могу удержаться от слёз. Будь же счастлива в своей далёкой Японии…"
Помню, я никак не могла уловить смысл последних фраз и стала расспрашивать мать, приведя её тем самым в замешательство. "Вырастешь, поймёшь", — только и сказала она, улыбаясь. Теперь, прочтя мамины записи, я узнала о том, что связывало её с госпожой Рене, и поняла смысл того письма.
Так или иначе, с тех пор я поддерживаю переписку со многими знакомыми покойной матери. Девочки вообще любят писать письма, переписываться же с иностранцами особенно увлекательно, поэтому я писала с удовольствием, радуясь случаю попрактиковаться во французском. Мадам Биар исправляла мои ошибки, указывала на стилистические неточности, бдительно следила за моим воспитанием, словно продолжая выполнять обязанности няни. Каждый раз в день рождения я непременно посылаю ей свою фотографию и постоянно получаю фотографии всего её семейства. Обычно они снимаются перед новой клиникой доктора Биара, открытой в рабочем городке Сен-Дени. У мадам Биар уже трое детей, но меня она продолжает называть, как в детстве, — мон-анфан — дитя моё, наверное, во Франции так принято. К моему совершеннолетию мадам Биар прислала мне в подарок красивую сумочку, полную всякой косметики. Тогда-то она впервые и открыла мне тайну моей родной матери. До того времени мне никто не говорил ничего определённого. Поэтому, как ни печальна была истина, я рада, что наконец узнала её, и очень благодарна за это мадам Биар. Ниже я привожу её письмо. Вы ведь читали дневники мамы, а в этом письме есть некоторые дополнительные обстоятельства…
Моя милая девочка, поздравляю тебя! Тебе исполнился двадцать один год, ты стала совершенно взрослым, самостоятельным человеком. Как я ждала этого дня! Я беспокоилась, что, если Господь призовёт меня раньше, я не смогу выполнить обещания, данного твоей матери, но судьба оказалась ко мне благосклонной. О, если бы ты знала, в каком я смятении! Будь ты сейчас рядом со мной, я бы взяла тебя за руку, мы бы вместе поплакали, и я рассказала бы всё, что до сих пор хранила в своём сердце. Прошло уже двадцать лет, но я помню события тех дней так отчётливо, будто это произошло вчера. Вот только сумею ли выразить словами? Наверное, отец рассказывал тебе о твоей покойной матери? Поэтому я напишу только о том, о чём непосредственно просила меня твоя мать.
Тебе было тогда года полтора и ты уже сама начинала ходить по саду, когда твоя мать неожиданно, без всякого предупреждения, вернулась из санатория. Кажется, она предложила твоему отцу немедленно уехать в Японию, сказав, что чувствует себя достаточно хорошо и доктор разрешил ей ехать. Твой отец несколько месяцев тому назад завершил определённый этап работы и собирался возвращаться в Японию, как только позволит здоровье твоей матери, но именно в тот момент, когда она покинула санаторий, он получил уведомление из своего университета о продлении срока стажировки и тут же приступил к новым экспериментам, полагая, что проведёт во Франции ещё год. К тому же состояние твоей матери, хотя она и говорила, что выздоровела, по-прежнему внушало опасения, я думаю, она бы не вынесла утомительного морского путешествия, не выдержала изнуряющей жары, которая всегда бывает в Красном море и в Индийском океане. Ты же, привыкшая ко мне и госпоже Демольер, побаивалась своей смуглой черноволосой матери. Не представляешь, сколько сил я затратила на то, чтобы ты перестала дичиться. Но мадам только улыбалась.
— Оставьте её, — говорила она. — Только бы малышка была здорова, для меня счастье просто видеть её. Даже лучше, что она не подходит ко мне, а то ещё заразится.
У твоей матери была чарующая и вместе с тем немного печальная улыбка. Мадам Демольер часто говорила, что в её улыбке светится красота души. Постепенно ты привыкла к матери и во время прогулок по Клямарскому лесу уже не вырывала у неё ручку, когда она хотела вести тебя сама… Но тем летом погода выдалась такая непостоянная: то была ужасная духота, потом сразу же похолодало, наверное, это сказалось на здоровье мадам, во всяком случае, ей явно сделалось хуже, и мсье предложил снова отвезти её в Швейцарию, но она и слушать его не стала, твёрдо решив остаться в Париже.
Она говорила, что жизнь в санатории ведёт к полной деградации человека, может быть, для больных это и хорошо, но выздороветь окончательно там невозможно, что она предпочла бы какую-нибудь лечебницу во Франции, рассчитанную на французов… Отец и Биар долго искали что-нибудь подходящее, и в конце концов её положили в принадлежащее одной религиозной организации заведение в парижском предместье Бург-Ля-Рен. По-моему, к тому времени твоя мать действительно приняла католичество, во всяком случае, покидая Клямар, она сказала мне:
— У меня такое чувство, будто я ухожу в монастырь. Я стану делать всё, чтобы закалить мой дух и мою плоть и вернуться к вам совершенно здоровой. Мы справим во Франции Рождество и сразу же уедем в Японию. А пока прошу вас, позаботьтесь о моей дочери…
Затем она добавила:
— Интересно, какой она тогда будет? Дайте-ка я её взвешу…
И, взяв тебя на руки, она сжала тебя в объятиях, словно хотела всем телом вобрать твою тяжесть, глаза её были закрыты, а по правой щеке одна за другой катились крупные слёзы. Эти слёзы привлекли твоё внимание, и ты своим маленьким пальчиком провела по её лицу. Тогда она прижалась щекой к твоим волосам и улыбнулась, а потом вдруг впервые поцеловала тебя в щёчку. Твоя мама всегда помнила о своей болезни и никогда тебя не целовала. А тут не удержалась, но сразу же забеспокоилась и попросила меня протереть чем-нибудь дезинфицирующим твоё лицо. Ах, бедная, мне было так её жаль!